Страница 4 из 39
— Что стряслось? С кем? Где? — Но водитель знал немногим больше нашего. Стала “пассажирка”. Повреждение неподалеку от опоры, у Нижней станции. Нас вызывают на Верхнюю. Но что же конкретно произошло?
Запаса прочности в “пассажирке” — на два землетрясения, система безопасности — высшего класса. Ходовая тележка — с автономным тормозным приводом, в гондоле — проводник, ручная лебедка, люк в полу и “штаны” — подвесная беседка-мешок на одного человека. Даже если случится что-нибудь совсем уж невероятное — станет ГЭС, сгорит генераторная и одновременно лопнут тяговые канаты, — все равно и в этом случае пассажирам ничего не угрожает.
За двадцать минут в скачущем кузове мы чуть не остались без языков, пытаясь хоть до чего-то договориться, к чему-то прийти, но толку все равно не было. А на станции, у шахтоуправления, все оказалось неожиданно спокойно и чинно, только народа чуть больше, чем обычно бывает в это время. Дежурный оператор, встретивший нас на пороге машинного отделения, даже не подавал виду, что что-то случилось, и я на мгновение подумал, не разыграл ли нас какой-то лихой чревовещатель. Но только на одно мгновение.
Заперев за нами дверь, оператор метнулся к селектору:
— Прибыли, Ибрагим Ашотович.
Хохов, видно, не отходил от аппарата.
— Байкалов, слушай меня. Гондола стала в семи метрах над нижней опорой. Был сильный удар в подвеску. Очень сильный. Тяговый не проворачивается. Когда пытались, проводник доложил, что рвет оплетку несущего. Из окон ничего не видно, вылезать на кабину проводнику я запретил. Когда стукнуло, посыпались стекла, его порезало. Думаю, повреждены ролики. Клинят, вероятно, осколки. Метеорологи дали штормсигнал. Ветер дойдет до критического минут через сорок. В гондоле семнадцать человек. Что думаете?
Это была классическая манера нашего начальника. Он отдавал приказы, только выслушав тех, кому предстояло их выполнять. В любых случаях.
Петрович, запыхавшийся, чуть побледневший, на обтянутых скулах резко проступили въевшиеся порошинки, легонько отодвинул меня от селектора:
— Как со второй кабиной?
— Было двадцать три человека, сейчас эвакуируются по одному на беседке. Должны успеть.
— А разве в первой что-нибудь с “мешком”?
— Хуже. — Хохов выдержал короткую паузу. — Там женщина. На восьмом месяце. А через нижний люк… Ну, ты сам понимаешь.
— Та-а-ак… — Петрович отвернулся от селектора, глянул на нас, покусывая нижнюю губу. Чуть прищуренные глаза его были холодны и серьезны. — Та-а-ак, — повторил он и крепко потер подбородок. — Худо. Долбануло-то, видать, “прыгуном”.
— Проходчики, понимаешь, проходчики рекорд сегодня ставили, — торопливо, взахлеб зашептал сбоку оператор. — Профком встречу им организовал, ну, семьи, конечно, приехали, и одна там, — он показал, какая была одна, — я не видел, как она а кабину прошла, я…
— Не трясись, курдюк овечий, — оборвал Пешко его растерянный шепот-вопль. — Смотреть противно. Кто тебя винит? — И, враз позабыв об операторе, уже задумчиво добавил: — Надо же. И ветер и прыгун. Да еще в подвеску.
Действительно, сочетание было фантастическим. Прыгун, камень, по каким-то неведомым, причинам стронувшийся с вершины и заскакавший вниз по склону, ударяясь о бараньи лбы валунов, раз за разом набиравший скорость и силу, шел со свистом, иногда стометровыми дугами и был способен сработать как ядро древней мортиры. Но чтоб шальная его траектория оказалась нацеленной точно в подвеску? Теоретически метеорит может угодить в трубу паровоза, но о таких происшествиях газеты пока не писали.
— А гондолу, друзья, придется вести вниз. — Бражелон поежился и зачем-то начал разминать свои бицепсы. — Там ветер все же послабей будет. Но там и опора…
— Угу. — Петрович кивнул и опять обернулся к селектору. — Ибрагим Ашотыч, а пожарную туда никак не подгоним?
— Думали. Машина не пройдет. А лестницу снимать…
— Понял. — Петрович не тратил время на пустые разговоры. — Переждать ветерок? Покачаются, не умрут.
— А начнет рожать с перепугу? Да и оплетку несущего может порезать.
— Так, ясно. Ну что ж. Пустим люльку. Будем чистить.
— Кто пойдет?
— Разберемся, это недолго. А вы вот что: лебедку бы надо к опоре подкинуть да тросов. Если крепко задувать станет, расчалить надо будет кабину, чтоб не так болтало.
— Кранцов туда надо еще обязательно, скажи ему про кранцы, Петрович, — быстрым шепотом добавил Малышок.
— И то, — Петрович не глядя протянул руку, потрепал его по плечу. — Еще ребята дело подсказывают. Распорядитесь пару–тройку старых скатов заготовить, вывесим на опору, сойдут за кранцы.
— Кранцы, телефон, лебедка — все будет. Бортковский, а с Нижней станции люльку не стоит пускать? Народ тут есть, собрались.
Петрович покачал головой, слоено Хохов мог его увидеть.
— Тележка-то верхним концом на канате лежит. Отсюда и лезть. Лишний только помешает. У вас все?
— Действуй.
— Люлька на одного, остальные пойдут пешком к опоре, будем минут через двадцать. — И Петрович нажал кнопку, отключающую селектор. — Ну, мужики? “Здесь вам не равнина, здесь климат иной…”
Пока пассажирщики готовили аварийную люльку — круглую, цилиндром, корзинку, склепанную из железных планок, ребята успели уйти уже далеко. Я знал, что буду на месте куда раньше их, но понимал, что и сам я, если б пришлось оказаться на их месте, так же помчался бы вниз, по этой чертовой тропке и волок бы все, что можно отсюда уволочь, мало ли что понадобится, и бежал бы так, как только мог.
“Молоток, кувалда, ломик, малый слесарный, домкрат, домкрат обязательно, моток троса на всякий случай, бензорез ни к чему, большие тали, тали поменьше, кажется, все, нет, еще моток капрона с карабином, на цепи монтажного не всюду долезешь”. Мысли были четкими, ясными, как на волейболе перед последней подачей, когда встреча уже почти выиграна и ты видишь, что на той половине “сломались”, и знаешь, на кого подавать, и еще до удара чувствуешь, куда выходить в защиту. Пассажирщики кончили возиться с приводом, я впрыгнул в люльку, опустил ремень каски, глянул на часы. В машинном мы пробыли восемь минут. “Потеряли восемь минут”, — уточнил я для себя и махнул рукой оператору.
Ветер ударил по люльке сразу, как только она вышла из-под прикрытия станции, ударил плотно и тяжело, враз перехватив дыхание, в искряную пыль растерев сигарету. Люлька качнулась так, что я тут же сунул руку за спину и, нашарив карабин монтажного пояса, пристегнул цепь к стойке. В такую погоду выходить на канат мне еще не приходилось.
Люлька летела быстро, сухо тарахтя траверсами и заметно кренясь под ветром влево. Страховочные кольца тележки были полусомкнуты вокруг несущего каната, и я подумал, что надо будет раздвинуть их до отказа, как только пройду среднюю опору.
Снизу и слева донесся какой-то неясный голос. По тропке, низко клонясь к крутому склону, медленно поднималась группа людей, тех, кого выгрузили из второй кабины. Слов я не разобрал, но, судя по тому, что окликнул меня лишь один проводник, в остальные карабкались молча, я понял, что настроение у них не ахти. В цепочке были одни мужчины, и то, что ни один из них не глянул в мою сторону, мне очень не понравилось.
На этом участке несущие проходили высоко, метрах в пятидесяти, и только по тому, как быстро увеличивалась в размере пустая, оставленная пассажирами кабина, я мог ощутить, что скорость моего спуска весьма и весьма. Видимо, лебедка стравливала тяговый трос моей люльки на полных оборотах. Кабина на соседнем канате пролетела мимо, как автобус на встречном разъезде.
Я успел лишь услышать трескучие хлопки распахнутой крышки нижнего люка и увидеть, что парусиновый мешок “штанов” дурацким, сверху вниз спущенным змеем, струнами натянув тросики подвески, трепыхается далеко в стороне. Ветер крепчал.
Потом меня на мгновение подтолкнуло, пол люльки подпрыгнул, мы пролетели опору, ухнули вниз, и тут началось. Люлька шарахнулась в сторону, привязанная за рукоятку кувалда въехала в голень так, что в глазах потемнело, а руки сами собой схватили “ногу” подвески. “Ого! Вот это первый звоночек”, — подумал я и, с трудом распрямившись, пошире развел страховочные кольца.