Пилот-девица

Афродита из певучей передачи была одета неброско, но с большим вкусом – с преобладанием тех же дивных оттенков кораллово-розового, изумрудно-зеленого и нарциссово желтого, которые так ценил и автор "Весны". А на указательном пальце медововолосой Афродиты сиял трехкаратный голубой топаз.

Когда Афродита говорила, у нее заметно подергивалась правая щека – нервный тик. И это горестное уродство точнее всяких полицейских протоколов свидетельствовало: чудесная красавица не врет, душу ей и впрямь покалечили.

– Мой любимый был очень совестливым развратником... И патологически честным. Позвонит, бывало, в два часа ночи из другого конца Галактики. И скажет: ты знаешь, я тебе изменил. Я спрашиваю сонным голосом: и с кем? А он мне: да с пианисткой одной. Приехал, знаешь, в эту самую командировку, устроился в дорогой такой отель. А тут она, с кудрями цвета воронова крыла, хрупкая как балерина, задумчивая, в холле на рояле играет, для развлечения статусных гостей. Ну я послушал-послушал – и шампанское ей послал, хорошее, ставропольское. И цветы, говорящие пельтианские колокольчики, целую корзину, – водитель Слава за ними сгонял, пока я ее роскошным Гершвином наслаждался. "Саммер тайм... Энд зе ливинг из и-изи..." Вот только не говори мне, что американское – значит отвратное... На музыку это золотое правило не распространяется... Ей мои цветы понравились, договорился встретиться, когда у нее смена игральная окончится. Встретились. Повел я ее в свой номер. Ну, там-то все и произошло. Ну то есть ничего не произошло... Потому что у меня на нее механизмы не сработали... Такая вот история, зайка... Ну а у меня, пока мой любимый мне всё это рассказывает, наяву рассказывает, а не в кошмарном сне, шевелятся на голове волосы. Сами шевелятся. Потому что мы ведь с ним не ссорились. Не ругались. У нас все хорошо. Мы любим друг друга. Мы помолвлены. Мы договорились жить вместе и я ждала, когда закончится череда юридических формальностей и наших командировок, чтобы в общем-то... жить, как договорились, потому что я девушка простая, что обещаю – то и делаю! Но, не давая волю истерике, я его, с нервической такой иронией, спрашиваю: тебе хоть понравилось мне изменять? Ну, с этой пианисткой? А он говорит: нет, радость моя, не понравилось. Не знаю, говорит, зачем я это сделал. Страшно жалею об этом. Я ведь одну тебя люблю и без тебя не мыслю своей жизни... Ну, я немного успокоилась, хотя в душе все ходуном ходило. Ведь я верила ему! Через три дня он звонит по дальней связи с Трайтаоны. И заявляет: ты знаешь, должен тебе признаться, что, еще до той командировки, ну, где пианистка, я тебе тоже изменил... С одной танцовщицей в стиле гоу-гоу... Пошел в бар, а там она зажигает на каблуках полуметровых, прозрачных таких. Волосы в разные стороны летят, жесты смелые, одета в черное и блестящее – латекс, кожа, кружева... В общем, поэзия тела, вооруженная рифмами непристойных поз... А я, дождавшись паузы, его дрожащим таким голоском спрашиваю: и что потом было? А он мне говорит: да что-что, сделала мне минет в туалете, смех у нее такой еще был... На твой, радость моя, чем-то похожий... Серебристый такой колокольчик... Но, представьте, я и это проглотила! Потому что любовь – она же зла. А я умею себя убеждать, что, мол, всё к лучшему, обойдется. И главное, это же в прошлом было! Еще до пианистки, которую я ему вроде как простила! И потом он же честно, честно мне все рассказал, покаялся, прощения попросил... Но когда он через три дня позвонил мне с лунной станции "Мимоза" и сказал, что должен признаться мне в том, что трахнул полячку-стюардессу, которая бизнес-класс обслуживала, грациозную такую нимфу, на меня как две капли воды похожую... Лучше бы он сказал, что трахнул туалетную швабру, потому что у нас прически похожи – я в школе носила дреды, а у нее, у швабры – веревочки...

Но до конца эту жуткую историю Василиса не дослушала – она смежила веки, укуталась в дремотный кокон, одна-одинешенька в чужом двухкомнатном номере, и ее, словно бы сжалившись над ней, сморил запоздалый сон. Несколько раз она просыпалась среди ночи и утешала себя, мол, Стас вот-вот придет. Но он все не шел.

И утром его тоже не было. В номере стояла давящая, на что-то непереносимое намекающая тишина.

Весь следующий день Василиса ждала Стаса перед экраном визора. Но тщетно. Он пропал. Испарился. Исчез.

К полудню послеследующего дня Василиса все-таки собралась с мыслями, и вернулась в свой номер (в нем исправно убирали).

Она оделась во все новое (спасибо неизвестным филантропам-русофилам!) и отправилась прямиком в Русский Культурный Центр. В тот самый, где она, сидя под портретом Чайковского, меньше двух недель назад (ей казалось, какие там недели, минимум месяца два!) слушала чириканье попугайчиков, а потом получила направление в гостиницу "Ипподром".

Кивнула – как старому знакомому – седовласому охраннику с бакенбардами. И отправилась прямиком в кабинет номер четыре, к ассистенту Дулину – ведь это он поселил ее в этот роковой отель, может быть, он и Стаса туда поселил?

Обстоятельства были благосклонна к бедняжке.

Ассистент Дулин, обладатель тех же обильных залысин и ямочки на подбородке, был на месте. Казалось, он сидел в той же скалиотической позе, над теми же самыми бумагами.

– Мне надо узнать о судьбе Станислава. Вы должны его помнить. Мы с ним рядом жили.

– Станислава? – дохнул на гостью застарелым перегаром Дулин. Он, конечно, сразу признал трогательную в своей очаровательной нелепости муромчанку. – Это хорошо, что Станислава. А фамилия как?

– Ну... – вдруг Василису осенило, что она и понятия не имеет о том, какая у ее любимого мужчины фамилия.

Документов его она не видела – не до того как-то было. По фамилии к Стасу никто при ней не обращался. Впрочем, кто мог обращаться к нему по фамилии, когда они вообще ни с кем не общались, за исключеньем гостиничных уборщиков и ресторанных официантов? И вообще, какое отношение фамилия имеет к святому чувству любви?

– Не знаете фамилии? – уточнил ассистент Дулин и уставился на Василису. В его жалостливом взгляде Василиса прочла: "А зачем тебе, деточка, знать о судьбе человека, если ты даже его фамилии не знаешь?".

Девушка решила ответить на невысказанный вопрос. То есть соврать.

– Мне случайно в комнату кое-какие вещи для него занесли. Мы соседями были. По гостинице. Я ему стучала-стучала – а у него никого...

– По гостинице "Каспий" соседями?

– Нет, по гостинице "Ипподром".

– А-а... Ты про Стасика? Про журналиста?

– Ну да! – обрадовалась Василиса.

– Теперь вспомнил. Я для него позавчера сеанс дальней связи выхлопотал. Сейчас спрошу, куда наш Стасик девался.

С этими словами ассистент Дулин выбежал из кабинета, а Василиса принялась смотреть в распахнутое окно. Там, на ветке персикового дерева, чистил перышки красивый ванильно-желтый попугайчик. Теперь он был один (или "одна" – Василиса не знала, чем попугаи-девочки отличаются от попугаев-мальчиков).

Наконец ассистент Дулин появился, утирая со лба капельки пота.

– Ну вот... Побеседовал только что с одним товарищем... Он сказал, поговорил твой Стас с женой и дочками по дальней связи, еще с каким-то генералом почирикал, и договорился до того, что какой-то корабль выслал за ним персональный флуггер. И этот флуггер его забрал.

– Куда? Куда забрал? – холодея от ужаса спросила Василиса.

– Забрал туда, куда мне лично знать не велено. Да и неинтересно, если сказать по правде... Он, этот Стас Стеценко, товарищ очень непростой, такой весь из себя специальный и загадочный! – с этими словами ассистент Дулин сердито прищурился. Мол, пока другие делают карьеры в мире загадочного и специального, я тут сижу как дурак, по базам данных лажу, и с девчонками деревенскими разговоры бессмысленные веду.

– Значит, его фамилия "Стеценко"? – зачем-то пробормотала Василиса.