Страница 12 из 67
– Правда! – с запозданием заверил дядя Толя. – Я прослежу, чтобы все было тип-топ!
– Ну... тогда... была ни была! – Василиса зажмурилась. – Наливайте!
Дядя Толя резво – для тяжелораненого – подскочил к своему рюкзаку, достал оттуда второй стаканчик, нацедил в него сгущенного молока, разбавил белое концентрированное месиво кипяточком, и щедрой рукою плеснул в получившийся мутный напиток водки "Народное вече" (по факту оказавшейся омерзительным, в высшей степени сивушным самогоном местного производства).
Василиса осторожно понюхала предложенный декокт.
Пахло и впрямь давешним мороженым (а точнее, синтетическим клубничным запахом Е-3062, более известным в державах русского языка как ГОСТ-7009-15-ЗКЛ) и это усыпило бдительность девушки.
– Ну, за твое совершеннолетие, Василиса! – провозгласил тост дядя Толя. – И за твою Личную Грамоту.
– Благодарствую! – Василиса разулыбалась и залпом, как советовал дядя Толя, выпила свой коктейль.
Потом тостов было еще много.
"За выздоровление болящего дяди Толи."
"За то, чтобы лиходеи никогда не возвращались на пастбища Таргитая."
"За всех пилотов – и тех, что есть, и тех, что будут, и тех, что были со дня рождения авиации!"
"За победу "Спартака" над "Динамо" в Галактическом Суперкубке."
И, конечно, "За поступление в академию."
Не все тосты пила Василиса.
А когда пила – то никогда не весь стаканчик, а только так, чуточку, для общества.
Но даже этого было достаточно для того, чтобы посреди погружающегося в бархатную синеву летних сумерек леса образовался настоящий театр двух актеров.
Когда закончились тосты и анекдоты, дядя Толя и Василиса принялись... петь. На два голоса.
Репертуар подбирали долго и темпераментно. Выходило, что среди тех песен, которые хорошо певала Василиса (а это были в основном народные старорусские), не находилось ни одной, что знал бы полностью дядя Толя.
И наоборот: из того, что знал дядя Толя – а знал он немало украинских и казацких "писэнь" (был научен матерью и отцом, познакомившимися в вокальном кружке) – ни одна и близко не была знакома Василисе.
Не знала Василиса и крайне очевидных для всякого русского хитов застольного вытия: ни про ямщика, которому не следует гнать лошадей, ни про далекие степи Забайкалья, где золото моют в горах, ни про Стеньку Разина, что топит княжну ради счастья единения с собутыльниками.
Меж тем, обоим так хотелось огласить богатый эхом сосновый бор жизнерадостным распевом на два голоса!
Наконец – чистым чудом – такой общий для представителей двух таких разных ветвей русской культуры мотив был найден.
И дядя Толя, поднявшись во весь рост, "для диафрагмы", как он сам пояснял, принялся выпевать, как бы вытягивать из себя, песню:
На речке на речке на том бережочке
Мыла Марусенька белые ноги
Мыла Марусенька белые ноги
Белые ноги лазоревы очи...
А Василиса, тоже вставши и закрывши глаза, подпевала ему:
Плыли к Марусеньке серые гуси
Кыш вы летите воды не мутите
Воды не мутите свекра не будите
Свекор Марусеньку будет бранити.
А затем они пели в унисон: "Свекор Марусеньку будет брани-и-ти!"
Когда они повторили песню три раза, дядя Толя наконец почувствовал себя почти трезвым.
– Послушай, егоза, – сказал он, наливая зарумянившейся, блаженной Василисе воды из обнаруженного неподалеку родника, – а не пора ли тебе, кстати домой? Ночь уже. Там твои волнуются, небось. А то будут тебя "бранити", как ту Марусеньку из песни.
Василиса кивнула ему.
При одном воспоминании о семье, глаза у Василисы сразу же стали усталые, соловые. Будь ее воля, она бы осталась тут, на поляне, до самого утра. Дядя Толя – он ведь добрый, он точно одолжил бы ей свой волшебный кокон, в котором можно спать даже на снегу. Да и ночи теплые...
– Я бы тебя, конечно, проводил... – извинительно сказал дядя Толя, поглядывая на наполовину опустошенную бутылку "Народного вече" ("И когда только успели? Ну, егоза!").
– Да куда вам провожать... Сами ковыляете, будто инвалид, – сказала Василиса и, бросив на дядю Толю, стоящего с виновато-придурковатым видом у костра, прощальный взгляд, тяжело вздохнула и нырнула в темноту.
Нет, лесного зверья она не боялась. Не зря ведь Волхв ее от лютого зверя заговаривал!
Она боялась отца с братьями.
И, как показало самое ближайшее будущее, правильно делала.
"Кыш вы летите, воды не мутите... Воды не мутите, свекра не будите..." – вертелось на языке у нее. Она так спешила домой, что даже забыла переодеться на подходе к родному селу в свое обычное, латаное и застиранное, исконно муромское платье.
Глава 6. Замуж?
Февраль, 2621 г.
Деревня Красноселье
Планета Таргитай, система Дена, держава Большой Муром
После того концерта с "Молочком бешеной коровки" Василиса не появлялась на поляне у дяди Толи три долгих дня.
И хотя дядя Толя был по характеру не из тревожных, даже он начал думать о самом худшем и винить в этом худшем себя.
Поэтому когда звонкий голосок Василисы произнес слова приветствия, дядя Толя был рад не для виду.
Он даже в сердцах кинулся обнять егозу. Но вовремя одернул себя: как бы не подумала чего эдакого, чего у него совсем не было на уме!
Под глазом у Василисы сиял изрядный фингал. Вид у девушки был изможденный, розовые веки набрякли от слез.
И никакого тебе комбинезона! Никаких рюкзачков! И даже серьги – золотые гвоздики – куда-то задевались.
Снова сарафан, притом самый заплатанный и грязный. А ноги? Куда девались парусиновые туфли? Василиса пришла босой!
– Похоже, досталось тебе, егоза, – понимающе сказал дядя Толя.
Он сам провел отнюдь не безоблачное детство и отрочество в обществе живодера-отчима, оператора мясокомбината, и оттого такие вещи чуял нутром.
– Еще и как досталось, дядя Толя!
– Били?
– Учили... Но битие – оно не самое страшное! – всхлипнула Василиса.
– А что тогда самое? В смысле... самое страшное? – спросил дядя Толя. Он чувствовал себя виноватым. Да, пожалуй, и был им.
– Самое страшное – это то, что меня просватали, – упавшим голосом сказала Василиса.
– Ну, это ж такое дело, – с некоторым облегчением вздохнул дядя Толя.
После годов, проведенных в обществе трапперов, под "самым страшным" он был готов разуметь ну как минимум групповое изнасилование. А тут какое-то сватовство... Вдобавок юридической силы не имеющее!
Едва сдержав вздох облегчения, дядя Толя спросил:
– Хоть за хорошего человека просватали, или что?
– Да за Юлиана Бобрынича, сына кривой мельничихи! Вот за какого хорошего человека! – выкрикнула Василиса. В голосе у нее клокотала обида.
– А что не так с этим Юлианом? Хромой? Кривой, в мамашу уродился? Или лицом непригожий?
– Лицом-то он ничего. Не хуже многих. И не хромает... Богат вдобавок, силен... И нрава доброго, рукоприкладствовать не станет, – перечисляла, загибая пальцы, Василиса. – Но не люб он мне! Не люб – и всё!
– А кто тогда люб? – поинтересовался дядя Толя, мысленно приготовляясь к длинной исповеди нежного девичьего сердечка.
– А никто.
– Вот совсем никто-никто? Совсем-совсем нелюб? – с недоверием переспросил дядя Толя.
По его наблюдениям девушки – это такие создания, которые способны часами, часами говорить о любви и чувствах. Даже когда нету ни особенной любви, ни особенных чувств.
– Совсем. Ну, ни капельки. Никто, – твердо отвечала Василиса.
– Но хоть был кто-то люб? Когда-то?
– Ну, когда в школе еще... В мужской половине парень один был, из деревни Березовка, Михаил. Встречались мы. Дролечкой его звала... Но потом охладела.