Страница 13 из 40
— Я что-то вас вообще не припоминаю, — сказал дядя.
Разумеется, вспомнить ему Бориса было трудно, в их группе, он успел прочесть всего лишь несколько лекций.
— Возможно, — сказал Борис, — семинар ваш только начинался, и народу было много.
— Любопытно, — засмеялся Александр Евдокимович, и лицо его как-то даже смягчилось, — значит, были принципиально против: субъективист и кто там еще, гнилой критикан. А на семинары все-таки ходили. Нравилось? А когда все навалились, и вы ручку приложили?
Однако ученый был с зубами. Повисла неловкая пауза. Казалось, Борьку слегка трясло, сидел набычась, с пятнами на скулах. И молчал, хотя мог бы возразить: всего-то успел побывать на одном семинаре,
— Или вы действовали материалистически: чтобы бороться С противником, надобно его знать?
— Близко к истине. — И глухо умолк.
— Элементарный фанатик, больше никто, — кинула ему Клавка. — Или, проще, приспособленец.
— Не думаю, уже вовсе. спокойно-беззвучно посмеиваясь, изрек дядька, — просто существует категория людей, живущих по формуле: Наполеон прав, потому что он — Наполеон. Канон, который иные воспринимают как непреложную данность, истину. Подобно. тому как в алгебре икс и игрек. Даже не задумываясь, что за ними стоят живые люди. Просто оперируют готовой формой. Догматизм! — выпалил он вдруг, вытаращась на Бориса, который казался внешне невозмутимым, и лишь тонко дергавшиеся усики его выдавали волнение. — А по мне лучше живая ошибка, чем мертвая догма, тем более что ошибок я не боялся, потому что…
— Я говорил, что думал, — прервал Борис, — по крайней мере, верил. Своим, а не чужим. …потому что скрытая ошибка ядовита. И потом, экономика не алгебра.
— Экономика — наука, а неточная наука не наука. Он, видите, ли, верил. Каким попам? Или вы друг из дружки идолов лепили? И хоть бы спор-то был по существу, а то ведь по форме. Показуха — это формализм, а я, значит, молчи и не пикай? — Он помолчал. — Мы гражданскую почему выиграли? Воевали все. Не просто поротно, поэскадронно, а подушно. Каждый знал свой маневр и цель. Глупый приказ побоку. Троцкому в Царицыне фигу поднесли, Буденный сломал канон — разбил Мамонтова…
— Другое время…
— Время другое, принцип тот же — сознательность. Отсюда и дисциплина одна для всех в сочетании с достоинством ума и внутренней свободой. Равенство и братство! А вы по кому ударили, по своему же брату профессору. Один дурак гавкнул, остальные накинулись скопом и давай рвать. Как шавки… Он, видите ли, верил. А сам тикаешь?
— Зато вы тут. обосновались…
Уже с прежним благодушием дядька повторил:
— А тикать нельзя! В мирном строительстве особенно. Оно требует открытых глаз и смелости. У человека один бог — познание, истина, которую, кстати сказать, не приспособишь к уже открытым законам. Этим и велик был Ленин — живым движеньем мысли! Она-то как раз и объединяет людей, вот когда меж ними вера, а не грызня. Так-то!
— Ладно… не стоит, я — то вас понимаю.
Сказано было неуверенно, с некоторой растерянностью. Боря явно намекал на нынешнее положение Евдокимыча.
— Ну вот, — крякнул дядя Шура, — кто про что, а вшивый про баню. Ничего не понял.
Хозяин не спеша поднялся, сдвинул тарелку, окинул взглядом ребят.
— Пойти дровишек сложить. Там еще подпилить осталось, может, подможешь, Борис, не знаю, как вас по батюшке, а то вон у Тоньки плечо завязано…
— Можно. — Борис кивнул и нехотя вышел вслед за хозяином.
Антон с Клавкой, оставшись одни, какое-то время молчали.
— Пойдем ко мне, посидим, — сказала она нерешительно. — Со стола потом приберу.
Она взяла его за руку, и они вошли за полог, в боковушку с зеркалом на комоде и узкой кроватью, принявшей Клавку с пружинным запевом.
— Садись…
Она легко положила ему руки на плечи, сцепив пальцы под затылком. На полке он вдруг заметил карточку юного немца с выпуклым светлым взглядом, в затейливом мундирчике.
— Кто?
— А, ходят тут всякие, объясняются, а больше водку жрут. А что делать, карточка вроде светомаскировки, играем «ролю»… Ну хватит!
Его коробила эта новая для нее манера внезапно вспыхивать, не давая объяснений. Уж очень боевая стала. Наверное, она что-то прочла в его глазах — отчужденность, прохладцу. Просительно, виновато подавила пальцами его зажатую в ладонях шею.
— Тонь, ты правда какой-то чужой… Давай — только честно — как ты ко мне относишься? — Что-то задрожало в ее темных зрачках. — Ну-ка смотри мне прямо в глаза, гадкий мальчишка!
Давно не мальчишка. А пусть и так — ему было все равно.
— Слушай, полегче нельзя?
— Что?!
— А ты к Борису?
И снова дрожь облегчения.
— Господи, так и знала! — Ткнулась коротко носом в его щеку. — Все из-за него?
Он кивнул, чувствуя, что далеко не все… Но ведь он любил ее всегда. И сейчас…
Сказал совсем не то, что думал:
— Тогда в беседке я все понял.
— А я нет, — засмеялась она, дурачась, но все с тем же пытливым, напористым огоньком в глубине глаз. — Он ведь был со мной весьма добр, просил только «пересмотреть позицию». Платформу. Представляешь? Этакую железную платформу, на которой, надо думать, мы вместе, в обнимку помчимся к счастливому будущему. Тут было что-то и чисто мужское, упрямое, повыше любого принципа — подчинись! А я не выношу чужой воли. Не та лошадка… Помню, как в лихорадке, бузила, смеялась. Но это был конец. Просто я тогда еще не понимала, что все кончено… А ты меня ждал…
Она говорила, торопливо сглатывая слова, Заносчиво и вместе с тем беспомощно.
— И любил меня совсем не как сестру.
Она умолкла, пытливо и остро прищурилась.
— С чего ты взяла?
— Ну, — засмеялась Она почти весело, — у тебя всегда все было на лбу написано… И потом я ведь женщина. Понимаешь?.. А сейчас? Ну еще бы.
— Хамишь, Тонь.
— Нет, правда…
— А я тебя, наверно, никогда не разлюбляла… То была ошибка. Дурь нашла. Ну можешь мне простить?
— Конечно.
Он смотрел через ее плечо на немца с выпученными глазами.
— И вот он появился, Борька, я гляжу на него, как на пустое место, клянусь. Даже нехорошо стало. Может, я дурная, ведь увлекалась же, и вдруг пусто. Ну ничегошеньки не Шевельнулось, веришь?
Смотрела не отрываясь, ждала.
— Клав, — сказал он, ощущая затылком ее горячие ладони, — о чем ты? Будь спокойна, живи и знай, что у тебя есть друг.
— Друг? — переспросила она с какой-то отчаянной готовностью поверить, обмануть себя. И снова засмеялась неровным, нервным смехом. — Господи, похоже, я напрашиваюсь, ничего мне от тебя не надо, ради бога… был бы только жив… Правда. — Она кивнула, будто клюнула, пряча глаза. Сжавшимся Сердцем он ощутил, как ослабли ее руки. Убрав их под грудь, поежилась, как от холода, бормоча: — Только я люблю, чтобы со мною честно, без пряток. Если… если нам не быть, скажи. Хочешь, я к тебе еще на свадьбу приеду, если позовешь. И скажу твоей…
— Что ты мелешь!
— …скажу, какой ты хороший и совсем мальчишка, хотя и взрослый. Дурачок ты мой… Только бы выжил, только бы живой…
Она говорила так, словно прощалась с ним надолго, может быть, навсегда. Он гладил ее плечи, сдерживая дрожь под горлом, и вдруг с оттаявшей внутри жалостливой теплотой понял, что никуда им не деться друг от друга, еще пойдут вместе на могилу к его матери, что была одной на двоих; слишком много было позади, слишком долго шли рядом их жизни, чтобы не сплестись корнями.
— Все будет хорошо, Клав. Честно. И я непременно вернусь домой. У нас ведь один дом, верно?
Он сидел у стола, когда вошел Борис. Вид у него был какой-то странный — весело-деловой и немного как бы растерянный.
— Хорошие новости, Тоня. Хозяин берется быть проводником до передовой. Он тут все тропки знает, охотничек, его не тронут… Рябчики — хороший предлог. Рябчиками немцы пользуются.
Весь вид Бориса, словно бы уже примирившегося, безразличного, говорил о том, что и он не в состоянии ничего объяснить.