Страница 8 из 41
— Спи, милый, — сказала Веста. — Мы встретились слишком поздно. Спи,
Я хотел что-то сказать, как-то воспротивиться свету, исходившему из ее глаз, но не мог уже пошевельнуть ни рукой, ни ногой, странный, мертвый сон сковал все мое тело. Сквозь смеженные веки я увидел, как она встала, подошла к стене и протянула к ней руку. По стене во все стороны пробежали радужные волны, и почти сразу после этого стена исчезла. В первую, секунду мне показалось, что за ней нет ничего, кроме темноты, но тут же я понял, что ошибся. В густом плотном мраке ворочалось нечто огромное и живое, с далекими точками голубых огней, вспыхивающих внутри его бесконечного тела, как искры. Может быть, это был космос, а может, ночное земное море…
«Ведьма! — с горечью и восхищением подумал я. — Все-таки она ведьма».
Проснулся я весь в поту в своей постели, в которую упал шесть часов назад, вернувшись из полиции. Я долго не мог понять, что же это было… Сон обладал слишком четкими реальными подробностями: эта дорожка на том месте, где висел календарь, ее имя… Во рту стояла какая-то отвратительная сухость, словно я наглотался раскаленного песку. Виски ломило; пошатываясь, я встал, прошел на кухню и залпом выпил стакан холодной воды. Полегчало. Я все никак не мог собраться с мыслями: перед глазами стояла ее комната, узенький, закрытый пледом диванчик и какая-то скорбная беспомощность в ее опущенных плечах… Черт знает что… В семь должен прийти Артам, я едва не проспал из-за этого кошмара. Я сунул голову под кран, струя холодной воды привела меня в норму. Растеревшись жестким полотенцем, я услышал звонок и пошел открывать дверь, полностью уверившись в том, что это был всего лишь болезненный кошмар, навеянный бессонной ночью.
Мы сидели с Гвельтовым в маленьком, пропахшем рыбой кафе на набережной. Разговор не клеился. Он не клеился ужа целую неделю, с той минуты, как я открыл ему дверь посла визита в полицию… Дальше так продолжаться не могло. Я должен был или все ему рассказать, или потерять своего единственного союзника. В создавшемся положении я не мог этого допустить, хотя отлично понимал, что, рассказав Артаму все, я должен буду выдать нечто очень личное, невольно совершу предательство по отношению к Весте и, может быть, положу конец всей этой истории… Причем я вовсе не был уверен в том, что хочу этого конца. Вообще я плохо представлял, каким образом можно перевести в слова все свои ощущения и переживания этих дней. Ощущение дождя, например. Неотвратимости надвигающихся событий или этот последний полубредовый сон… В то же время я отлично сознавал, что, продолжая хранить молчание, невольно становлюсь соучастником каких-то надвигающихся на нас событий.
Словом, мы сидели в кафе, ждали заказ и хранили убийственное молчание. Единственная доступная нам тема работы была полностью исчерпана еще несколько дней назад. После пропажи журнала наша деятельность зашла в тупик. Лихорадочные попытки повторить опыт ни к чему не привели. Мы даже не смогли поддержать жизнь в той первой, случайно найденной в колбе колонии. Тепличный режим термостатов и специальных питательных сред, которыми мы старались поддержать ее развитие, оказался для нее губительным.
Я не совсем понимал отношение Гвельтова ко всему происшедшему, он чересчур легко перенес обрушившиеся на нас несчастья. Словно вся эта история не имела ни малейшего значения. Объяснял он это тем, что, собственно, открытия никакого не было. Была шальная, преждевременная удача. Она, по его мнению, просто не имела права на существование.
Сейчас Артам сидел, уставившись в пустую тарелку, и скреб вилкой по ее краю. Раздражающий, визгливый звук в конце концов вынудил меня попросить его прекратить это занятие. Тогда он отложил вилку, вздохнул и уставился мне в глаза тяжелым, немигающим взглядом.
— Я все жду, шеф, надолго ли вас хватит?
— Ты о чем?
— То, что вы от меня скрыли что-то важное, я понял еще в полиции, когда в счоих показаниях вы согласились с официальной версией и не пожалели заплатить штраф за повреждение чужой машины. Но ведь там сидел человек, человек, который погиб, как же вы можете молчать?
— Разве я молчу? Разве я не рассказал в полиции все, как было?
— Конечно, рассказали… — Гвельтов поморщился. — Я не об этом. Вы слишком быстро успокоились, слишком легко согласились с ними. Я думаю, вы знаете нечто такое, чего я не знаю. Может, вы хотя бы мне объясните, кто он, гот несчастный, упавший в обрыв вместе с машиной? Ведь мы косвенные виновники его гибели. Я места себе не нахожу с того дня…
— Ну хорошо. Предположим, в машине сидел не человек. Допускаю, что он и не думал погибать…
Впервые я осмелился оформить в четкие окончательные слова те смутные образы и мысли, которые бродили у меня в голове все последние дни. И мне стало легче от этого. Дальнейшие слова уже не требовали такого внутреннего напряжения. Гвельтов держался отлично. Он не перебил меня, не задал ни одного вопроса, даже не выдал своего изумления после моих слов, он просто ждал продолжения, и мне уже не оставалось ничего другого, как рассказать ему все с того самого первого дня, когда я свернул на раскисшую от дождя дорогу к морю.
Выслушав меня, Артам долго молчал. Говорят, две головы лучше одной. Я хотел услышать анализ событий со стороны, от человека, не вовлеченного в них непосредственно, и, следовательно, мог надеяться на то, что его выводы будут свободны от налета личного. Может быть, они окажутся конкретней и логичней моих собственных мыслей. Этой конкретности, сухой, объективной логики я ждал от него как глотка свежего воздуха. Я вовсе не собирался навязывать ему свою точку зрения. Но он слишком уж долго молчал, и наконец я не выдержал.
— Итак, что ты обо всем этом думаешь?
— Я попробую начать с конца и придерживаться только фактов, более-менее установленных вами. Прежде всего о пропавшем журнале. Я не уверен, что вас пытались предупредить о визите постороннего в лабораторию, «уберечь от опасности», как вы, очевидно, склонны предполагать. — Я поморщился, меня коробил его слишком официальный тон, но промолчал.
— Я думаю, что вас просили не появляться в лаборатории, чтобы предотвратить находку колбы номер сто тридцать.
— То есть ты хочешь сказать, что она предвидела?..
— Вполне возможно, и, когда это не сработало, им пришлось организовать похищение журнала. Сам по себе журнал не представлял ценности для посторонних. Тем не менее его похитили. Остается лишь один возможный вывод: кому-то не нравились наши последние результаты, кому-то они могли помешать. Причем этот «кто-то» не был заинтересован в наших исследованиях. Сами по себе они его не интересовали. Иначе пропали бы записи с методикой опытов, пробы, наконец. Выходит, им было нужно во что бы то ни стало помешать нам довести работу до конца.
— И этот «некто» гримируется под нашего завотделом и потом, похитив журнал, кончает жизнь самоубийством…
— Вот! Эти факты настолько нелепы, что нормальной логикой их уже не объяснить. И заметьте, журнал все-таки исчезает из наглухо закрытой машины. Так что насчет самоубийства… Пожалуй, вы правы — в машине сидел не человек…
— Марсиане? Пришельцы на тарелочках? Не очень-то я в них верю, хотя, должен признать, такая версия могла бы объяснить сразу все сверхъестественные способности наших знакомых. — Я не спеша допил холодный кофе, осваиваясь с этой неожиданной мыслью, потом сказал: — Может быть, они и не марсиане. Я уверен, что на Земле хватает своих загадок. Мы стали слишком уж самоуверенны с тех пор, как изобрели железо, пар и электричество.
— Мне очень хотелось бы увидеться с этой вашей знакомой…
— Ну что же… Давай попробуем. Хотя я не знаю, что из этого получится. Может быть, ее попросту не существует. Внушение, гипноз. Мне мерещится любая чертовщина. Иногда я думаю, что надо сходить к психиатру. А иногда мне кажется, что дело гораздо серьезней и — надо срочно принимать какие-то меры. Вдруг это касается не только нас…
— Кого же еще?
— Возможно, вообще всех. Всех людей.