Страница 52 из 54
Так просто, так прозаически инцидент был сдан в пыльные архивы истории. Министр внутренних дел Карл Шурц отказался говорить по этому делу – Карл Шурц, который родился в Германии, сражался во время революции 1848 года, бежал из своей страны, как бежали из нее тысячи немцев и до Шурца и после него, и который не раз видел слово «свобода», горевшее яркими, сияющими буквами на утреннем небе; Карл Шурц, который прибыл в Америку, когда Америка была полна обещаний и надежд, который отстаивал Линкольна, когда тот сделался президентом, и считал его своим другом; Карл Шурц, который отказался от министерского поста в Испании, для того чтобы вернуться и бороться за сохранение федерации, и который видел, как текла кровь в Геттисбурге[17]. И это был тот самый Карл Шурц, который, узнав, что приемная его канцелярии переполнена репортерами, сказал:
– Гоните их в шею!
А когда его попросили высказать свое мнение, он заявил:
– Мне нечего сказать.
– Но сообщение из форта Робинсон…
– Мне нечего сказать.
– Но каково отношение правительства к событиям?
– Гоните их в шею! Мне нечего сказать.
Министр читал и перечитывал полученное им донесение от капитана Уэсселса. Он читал его до тех пор, пока слова не потеряли всякий смысл и не заплясали перед его глазами. Он читал до тех пор, пока не перестал понимать значение таких слов, как «непокорность», «восстание», «мятеж».
Он сидел и сидел за письменным столом, а день уже кончился и наступил вечер. Через высокие окна своего кабинета он видел, как голые ветви деревьев постепенно исчезают во мраке. Его секретарь опять вошел в комнату и сказал:
– Еще один репортер, сэр.
– Я сказал вам – гнать!
– А мистера Джексона?
– Я не могу принять его.
– Он говорит, что не уйдет и будет ждать. Он просил меня передать вам, что это запись интервью, полученного им у генерала Шермана.
Шурц кивнул:
– Скажите репортеру, что ждать бесполезно: мне нечего сказать.
– Я передам.
Интервью лежало перед министром, и некоторое время он невидящим взглядом смотрел на него. Затем, протерев стекла пенсне и надев его, принялся читать:
«Вашингтон, 16 января.
Генерал Шерман сказал сегодня, что военное министерство не располагает другой информацией о недавнем мятеже шайенов, кроме уже опубликованной в «Геральде». Генерал только что отобедал и собирался на конгресс.
– Значит, вы читали сообщение о резне, учиненной над шайенами, генерал? – спросил ваш корреспондент.
– «Резня, резня»! – повторил генерал Шерман. – Почему непременно называть это резней? Кучка непокорных, хитрых, вероломных индейцев, не щадивших жизни наших офицеров и солдат, точно это собаки, предприняла попытку убежать из-под охраны наших войск и, проводя в жизнь свой мятежный план, применила насилие. С ними поступили так, как они заслуживали этого, и стараться затушевать их преступление сладкими словами бессмысленно.
– Но, генерал, разве не могло быть особо тяжелых обстоятельств, побудивших шайенов к попытке освободиться?
– На этот вопрос легко ответить. Был дан приказ вернуть шайенов из форта Робинсон на Индейскую Территорию. Они оказали сопротивление, подняли мятеж и бежали. На генерала Крука была возложена обязанность проследить за выполнением приказа. Отсутствие субординации в армии всегда влечет за собой расшатывание дисциплины. Можно ли разрешить индейцам делать то, чего мы никогда не допустим среди людей нашей расы? Нет, нет! Негодяи решили сопротивляться, чего бы это им ни стоило, и поскольку правительство вовсе не намерено подчиняться индейцам, сколько бы их ни было, то меры, которые мы вынуждены были принять, вполне соответствовали особым обстоятельствам этого дела.
– А вы не думаете, что какие-нибудь злоупотребления индейского агента могли вызвать индейцев на подобные поступки?
– Отнюдь нет. Шайенам было приказано отправиться из форта Робинсон на Индейскую Территорию. Их доставка туда находилась в ведении военных властей. Индейцы ехать не пожелали, и были приняты обычные в таких случаях меры, чтобы обезвредить их. Но это было сделано, видимо, недостаточно тщательно, в результате произошло столкновение между индейцами и нашими солдатами, выполнявшими приказ…»
Запись резко обрывалась, и Шурц ясно представил себе, как Шерман надевает пальто и готовится покинуть министерство, выбросив из головы все неясности и сомнения. Зависть, проснувшаяся в его душе, понемногу сменялась изумлением и даже страхом; он сидел и глядел, глядел на запись интервью.
Он позвонил секретарю:
– Этот репортер, мистер Джексон, ушел?
– Он заявил, что не уйдет.
– Тогда проводите его сюда.
Джексон вошел медленно, пытливо поглядывая на Шурца. Его длинное, некрасивое лицо было бесстрастно, широкая одежда измята. Он подождал, пока министр пригласит его сесть.
– Курите, – предложил Шурц, вынимая коробку сигар.
Джексон взял одну, откусил кончик и наклонился к спичке, которую ему поднес Шурц. Глубоко затянувшись, он сказал:
– Хороши… Казенные?
– Свои, – улыбнулся Шурц.
– Благодарю. – Джексон все еще выжидал.
– Вы куда-то уезжали? Вы любите путешествовать?
– Терпеть не могу.
– Разве? Ну что ж, кому дома сидеть, кому путешествовать… Хорошая сигара стоит поездки за тысячу миль, верно?
– Полагаю, – согласился Джексон.
– Вы были на Территории? – спросил Шурц.
– Да.
Шурц вздохнул:
– Какой смысл поднимать шум из-за пустяков? Что кончено, то кончено, и надо забыть об этом, не правда ли?
– Может быть… – согласился Джексон.
– А интервью?
– Мне передали, что министру внутренних дел сказать нечего.
– Но печатать об этом в газетах не следует.
– Я думаю, мы все-таки напечатаем, господин министр.
– Но этого делать не следует, – настойчиво повторил Шурц.
– Как бы я ни относился к Уильяму Шерману, – медленно произнес Джексон, – я знаю, что этот человек честен. Прав ли он или ошибается, но он честен.
Шурц пристально глядел на него. Его маленькие глазки сузились, густые усы скрывали выражение рта.
– То, что случилось в форте Робинсон, будет забыто, – продолжал Джексон, – может быть, через шесть месяцев, а может быть, и через шесть недель, но забудут ли люди слова, сказанные Карлом Шурцем: ложное в теории не может стать правильным на практике?
– Чего же вы хотите? – шепотом спросил Шурц.
– За такие намеки вы должны были бы выгнать меня из вашего кабинета, господин министр, – небрежным, почти оскорбительным тоном сказал Джексон.
– Чего вы хотите?
– Я хотел бы получить официальное заявление от министра внутренних дел. Это может меня выдвинуть.
– Мне сказать нечего, – упрямо ответил Шурц.
Джексон встал, чтобы уйти. У дверей он задержался и насмешливо взглянул на министра.
– Мистер Шурц, – спокойно сказал он с расстановкой, – дело не в убитых индейцах – это бывало у нас и раньше. Но ружья в форте Робинсон были направлены не только против индейцев, но и против вас и меня.
И он ушел.
Может быть, прошел час, прежде чем Шурц взял бумагу и перо и начал писать. Ведь половина племени – сто пятьдесят шайенов – еще жива и не поймана, они находятся где-то на севере. То, о чем он писал генералу Круку, было все же признанием своего поражения. И когда он кончил, то почувствовал, что он стар и утомлен и это унижает его.
Он отдал письмо секретарю:
– Отошлите сегодня же. А теперь я поеду домой.
И он медленно вышел. Он знал, что сенсационным газетным заголовкам конец, что через шесть недель или месяцев никто и не вспомнит о резне, происшедшей в форте Робинсон, штат Небраска. Не такое уж значение будет иметь и то обстоятельство, что полтораста первобытных дикарей, называющихся шайенами, могут чувствовать себя в безопасности на той земле, которая долгое время была их собственной.
17
Сражение при Геттисбурге (3 июня 1863 года) в Пенсильвании, когда армия южан потерпела поражение и отступила. (Примеч. перев.)