Страница 11 из 46
Да, море и небо предавали судно. «Ванцетти» был виден от самого горизонта. Тучи равнодушно неслись, не просыпая снег, не проливая дождь, не опускаясь туманом. Flo вот наконец они разразились зигзагами молний, грохотом близкого грома. Как по команде, погасли свечи.
Стал^набирать силы ветер. Он принес густой, плотный туман. Слепец «Ванцетти» брел вдоль 75-й параллели, может быть, севернее, а может быть, и южнее ее.
Часами приходилось колдовать над картой, прокладывая курс с учетом бесчисленных поправок на ветер, на течение, на петли в ледяной шуге. Старались- угадать — иного слова не придумаешь — место судна в океане.' Рейс безнадежно затягивался. Рацион пришлось урезать даже кочегарам. Еще опаснее был все увеличивающийся расход пресной воды.
Напряжение первых дней спало. Но расчеты по-прежнему дежурили у орудия и пулеметов круглосуточно, сменяя друг друга. Усиленная вахта вела непрерывное наблюдение за поверхностью океана. Обычный ритм смены вахт полетел кувырком. Продрогшие на пронизывающем ветру люди бросались на, койки, на какое-то время забывались чутким сном. Спали не раздеваясь — спасательные костюмы на расстоянии протянутой руки. Только утомленный, издерганный человек забывался сном, как его уже кто-то тряс за плечо:
- Слушай, пора на вахту.
Никогда еще радист не смотрел с таким вожделением на телеграфный ключ. Так хотелось положить ладонь на рукоятку и от-
29
стучать всего два коротеньких слова: «Мы живы». Но это было равносильно самоубийству. Даже по краткому радиосигналу немецкая радиослужба запеленгует судно, доставившее подводному флоту рейха крупные неприятности. А ведь где-то, в какой-то канцелярии уже напечатаны стандартные бланки и разосланы семьям. Черная рукоятка ключа магнитом притягивала руку, и радист даже прикрыл ее коробкой от домино. Он слушал эфир. Безрадостное занятие. Каждый день доносятся безнадежные крики 'о помощи на английском, испанском, немецком и на родном, русском. Не проходит дня, чтобы в этой проклятой Атлантике не топили кого-нибудь. Сколько же пароходов уже на дне! Эфир попискивал бессмысленными наборами точек и тире — это чьи-то шифровки. Два раза в сутки, в полдень и в полночь, с секундной точностью, по радио кто-то прокручивал на большой скорости магнитофонные ленты. Это переговаривались со своим штабом немецкие подводные лодки. У парохода не было средств, чтобы запеленговать их место. Эти сигналы говорили только, что лодки бродят в океане, возможно, рядом. А то попадал на музыку или песни. Тогда Рудин подключал динамики судовой связи, и по «Ванцетти» разносились заграничные мелодии, чтобы ребятам не было так тоскливо. Вот только сквозь треск радиопомех никак не мог уловить голос Москвы, узнать, что там делается на фронтах. В столовой экипажа висела сводка десятидневной давности, и капитан все время настойчиво напоминал: «Лови Москву, маркони, как хочешь, но ловя».
У Веронда было правило раз в день обходить судно. Последние дни выбили из этого ритма. Несколько суток, прошедшие после встречи с лодкой, слились в один долгий-предолгий день. За это время он, кажется, несколько раз забывался в дремоте, а может быть, и нет. Вспомнить не мог. Он остановился на середине трапа между своей каютой и спардеком. Только сейчас сообразил, что решил пройти по судну. Провел рукой по жесткой щетине. Решительно вернулся к себе в каюту. Зашел в ванную, увидел в зеркале чужое, осунувшееся, заросшее лицо 1Вслух сказал:
— Дурак! В таком виде идти по каютам!
Разделся, швырнул за дверь одежду. Пустил холодную, Потом горячую, снова холодную воду. Отфыркиваясь, растерся жестким полотенцем. Навел прекрасную, шведской стали бритву, снял тетину. Достал флакон с остатками лосьона фирмы • «Жилетт». Стало приятно от легкого аромата, холодка, освежившего лицо. Затем тщательно оделся: белоснежная рубашка, галстук, парадная форма с золотыми шевронами на рукавах и двумя рядами сияющих пуговиц.
Смахнул щеткой невидимые пылинки, навел блеск на ботинках. Слегка сдвинул на ухо фуражку с крабом. Теперь можно было сделать обход.
Двери всех кают — так положено, когда каждый миг может раздаться сигнал боевой тревоги, — были раскрыты настежь. В первой от трапа аппетитно храпел третий помощник. Из следующей доносился резкий стук, прерываемый возгласами;
Опять поехали, черти!
Да, держи их, держи!
Пустой, здесь же пусто было.
30
Главстаршина загораживал дверной проем. Лишь заглянув через его плечо, капитан понял, в чем дело. Здесь резались в «козла». Один из болельщиков — матрос Машин — поднял голову, и его спокойные глаза вдруг расширились от радостного удивления.
Ребята, капитан пришел. При полном параде! Уже
Исландия?!
Пока исландское направление, — усмехнулся Веронд. —
Которая партия?
Полуторная
Как понять?
Волной наподдало, одну рассыпало.
Веронд пошел дальше. В двух следующих каютах было полутемно, пусто, в четвертой же двое матросов в спасательных костюмах молча сидели напротив друг друга, зажав руки в коленях. Чувствовалось, они не слышат ни стука костей, ни ритмичного пульса машины.
— Здравствуйте, товарищи!
Пришлось еще раз повторить, прежде чем поднялись серые лица. Загнанные глаза. Ни слова в ответ...
— Немедленно спать.
Матросы словно ждали этого приказа. Повалились на койки.
— А ну, встать!
Послушно, быстро, как по сигналу тревоги, вскочили.
— Разберите постели. Разденьтесь. Костюмы сверните и поло
жите рядом с собою.
— А можно? — это были первые слова, которые капитан услышал здесь.
— Должно. Спокойной ночи.
Позже он заглянул сюда еще раз. Оба матроса спали, может быть, впервв1е за эти несколько суток. Смягчились лица. С них сполз серый, словно дорожная пыль, налет.
И вновь набитая людьми каюта. Моряки травят баланду, перебивают друг друга, словно встретились после долгой разлуки.
Понимаешь, в зенитное кольцо вижу на ее рубке какую-то
белую картинку. Я прямо в нее нацелился — и шарах! — види
мо, в десятый раз сообщал комендор.
А нас как тряхнет, когда вы попали! Как угольную пыль
поднимет! Чую, ко мне в штанину что-то теплое ползет, ногу
когтями царапает. А это крыса. Перепугалась, видать. Ну, ду
маю, раз ко мне прибежала, значит, не помру, жить буду! —
BTQpiUl ЛОСИНОВ.
Дружный хохот потряс каюту.
— Не верите? Вот, царапины остались.— Кочегар, откинувшись
на спину, задрал ногу, оттянул штанину. — Убеждайтесь, не
вру. Я ее за хвост дернул. Думал в топку кинуть, а потом по
жалел: «Живи, родная».
Веронд миновал каюту. Не хотел мешать. А оттуда уже доносилось чье-то честное признание:
— А я, ребята, струхнул. Все, думаю, не видать тебе обеда.
Закусишь напоследок американской шоколадкой — и привет
родне...
Лишь одна дверь была закрыта. Сообразил: «Тут женщины». Легонько постучал. Раздалось приглашение войти. На койке, в
31
уголке между иллюминатором и простенком, нахохлившись, сидела Клава. Веронд помялся у входа, присел на краешек койки, спросил:
Страшно?
Уже почти нет. — И настороженно спросила: — А что, еще
рано не бояться?
Честно?
Да, очень прошу, честно.
Рано, Клава.
Спасибо, что честно. Это лучше, чем когда говорят: «Хоро