Страница 9 из 28
Вспоминает М. Воронцов: «Летом 1958 года после сдачи очередного вступительного экзамена в Театральное училище имени Щукина в направлении к дому по Рахмановскому переулку, угол Петровки, шли трое – Юрий Волынцев, Андрей Миронов и ваш покорный слуга. Шли смотреть, как Юрка Волынцев по кличке „Боба“, а позднее „пан Спортсмен“ из „Кабачка «13 стульев“ съест на глазах у почтеннейшей публики почти ведро макарон, в которые было положено полкило сливочного масла и насыпано две пачки зеленого сыра.
«Старики, – сказал Боба, поднимаясь по лестнице, – я вот все думаю, неужели мы когда-нибудь будем артистами?»
Мирон усмехнулся и сказал:
– Боб, если у нас с Вороном есть еще выбор, то у тебя его просто нет.
Дело в том, что во время вступительных экзаменов по мастерству актера педагоги довольно громко выражали свое восхищение природными данными Волынцева, называя роли, которые он сможет играть в театре. Жаль, но почти ни одно из этих пророчеств не сбылось.
Но и для самого Андрея выбора не существовало. Он был артист и по генам, и по призванию, и по таланту, тогда еще никому не известному…»
По старой доброй традиции, заведенной в советских вузах, учеба там обычно начиналась… с коллективного выезда на картошку (таким образом студенты помогали труженикам села и заодно приобщались к труду). На дворе стоял сентябрь 1958 года, место выезда – ближнее Подмосковье. В деревню отправились 28 человек, и всех деревенские поселили… в одной большой брезентовой солдатской палатке. Из мебели там были только нары, а на них – сено. Все запасы, которые студенты привезли с собой – колбаса, сыр, консервы, вино, – в первый же вечер были съедены за общим столом. Это было сделано опрометчиво, поскольку уже на следующий день случилась беда. Оставленные на кухне Вика Лепко, Оля Яковлева и Галя Егорова умудрились переварить макароны, которые превратились в один большой липкий ком. Бедным девушкам пришлось в течение нескольких минут выслушивать обидные реплики своих однокурсников, некоторые из которых в своих выражениях не стеснялись. Все понимали: если такое варево будет продолжаться и дальше, все здесь опухнут от голода. Но пухнуть никому не пришлось, поскольку очень скоро картофельная эпопея закончилась. Дело было так.
Спустя пару-тройку дней большая часть студентов слегла с ОРЗ. Естественно, работать в таком состоянии никто из больных не хотел, а здоровые пахать за двоих тоже не желали. Поэтому, когда кто-то предложил всем курсом сбежать в Москву, эта идея была принята на «ура». Кто-то из ребят нашел сговорчивого шофера грузовика, который за сотку согласился подбросить студентов до города. Побег состоялся следующим утром. Пока деревенские безмятежно спали, студенты поднялись ни свет ни заря, погрузились в грузовик и рванули в столицу. Больше их в том совхозе не видели.
Вскоре после возвращения в Москву, где-то на третьей или четвертой неделе учебы, Андрей Миронов решил устроить у себя дома сабантуй. Аккурат в те дни его родители уехали на очередные гастроли по стране, и вся огромная квартира на Петровке перешла в полное распоряжение сына. И он решил, что называется, «тряхнуть мошной» – произвести впечатление на своих более взрослых однокурсников. По словам все того же М. Воронцова: «В доме была только домработница Катя. Андрюша развлекал нас в тот вечер, как только мог: пел, танцевал, рассказывал смешные истории и к полуночи, устав, заснул прямо за столом. Катя, убиравшая посуду, грустно глядя на спящего, сказала: „Андрюша тянется за взрослыми, а он совсем еще ребенок…“
Между тем в конце октября учеба была прервана: ректор «Щуки» Борис Захава вновь послал мироновскую группу на картошку. Ослушаться этого приказа было нельзя: Захаву все в училище жутко боялись. Он был по-настоящему крут. Например, в 1955 году он выгнал из училища Татьяну Самойлову за то, что она позволила себе сняться в фильме «Мексиканец». Поэтому, когда Захава узнал, что целая группа его студентов самовольно покинула совхоз, он их выгонять не стал, но пообещал в ближайшее же время отправить их на картошку снова, причем в еще более дальнюю тмутаракань. И слово свое сдержал. Вот как вспоминает о той поездке В. Лепко:
«Тут уж мы собрались более тщательно. Брали с собой даже муку, крупы. Но мы и предположить не могли, что там есть совершенно будет нечего. Вы не представляете, в какую деревню нас загнали, какой там был хлеб. Я такого хлеба никогда не видела. Только в войну такой хлеб ели. А это было недалеко от Москвы, и все же пятьдесят восьмой год… Чудовищное ощущение от этого приезда.
Нас тогда разделили на две деревни. В нашей оказались почти все девочки. Андрюшка с ребятами попал в другую деревню, не с нами. Там тоже было несколько девочек.
Встречались мы всем курсом на поле, по утрам. Делились новостями. Я помню, рассказывали, что Мишка Воронцов спал в ночной рубашке, длинной, до полу, чем всех совершенно приводил в изумление, и в двух деревнях о диковинной этой штуке судачили как о главном и чрезвычайном событии, случившемся в сих краях.
Нас же привели в одну избу и впятером воткнули в одну комнату, вместе с хозяйкой, ее невесткой беременной и сыном – деревенским пастухом, тот на печке спал. А мы – за занавеской в той же комнате.
Кровать, раскладушка и трое на полу. Периодически мы менялись местами. Хозяйка будила сына матом-перематом. Мы все в первое утро были в шоке. Побежали к ручью, умылись, побежали к бригадиру, опоздали минут на десять. Он кричит:
– Ну, б…ди, где вы были?
Как мы рыдали!
Но, тем не менее, мы там провели недели две, собирали картошку, и, кроме нас, ее там никто не собирал. Местные жители выходили в поле, когда надо было им поесть.
– Ну что, картошки, что ли, собрать пойти, уже кончилась! – И они сколько-то мешков сдавали в колхоз, один мешок – себе. Такое хозяйство производило сильнейшее впечатление. Но особенно, конечно, хлеб… Его можно было выжимать как тряпку, из него вода текла. Пекли хлеб из каких-то жмыхов, овсюки из него торчали, этот хлеб есть было нельзя. Мы не могли…
Хозяйка кормила нас картошкой на сале и поила молоком. И мы были счастливы. И так две недели, и масса впечатлений. Ну а на поле встречались, веселились, хохотали. И коченели, и мерзли, и снег уже начал идти. Руки болели – руками голыми эту картошку выковыривали из глинистой, полузамерзшей земли. Возвращались обратно с песнями, и все там немножко сроднились…»
По свидетельству многих, Андрей Миронов в начале своего обучения в «Щуке» был не очень выразителен, особенным талантом не выделялся. Вот Юрий Волынцев или Николай Волков выделялись, а он нет. Многие тогда удивлялись: вроде бы у него такие талантливые родители, а сын – так себе. И художественный руководитель курса Иосиф Матвеевич Рапопорт первое время тоже не видел в Миронове будущего гения сцены. Хотя глаз у него был наметанный. Перед этим он выпустил курс, который сразу выстрелил несколькими звездами: Василием Лановым, Вячеславом Шалевичем, Василием Ливановым. На мироновском курсе тоже были свои потенциальные звезды, только вот Андрей Миронов в их число поначалу не входил. Хотя учился он в высшей мере увлеченно, практически на одни пятерки. Если у него случались четверки, то он жутко переживал и всеми возможными способами старался их исправить. Его однокурсники недоумевали, зачем ему это – как сыну состоятельных родителей стипендия ему не полагалась. Но они не знали, что мечтой Миронова было получение красного диплома.
Вспоминает М. Воронцов: «Милый Андрюша, почему он привязался ко мне, не знаю, но четыре года в училище мы почти не расставались. Я никогда не забуду первый общеобразовательный экзамен. Мы готовились вместе, готовились у него дома. Он честно учил, я честно писал шпаргалки. „Старик, – говорил он мне, – завалишься, вот попомни“. Но я оставался спокойным, так как опыт по этой части у меня накопился уже солидный. На экзамене произошла извечная несправедливость: Андрюша, честно учивший, почему-то получил четверку, а я, все списав со шпаргалки, естественно, получил пятерку. Ах, как он переживал, мой милый Андрюша, ну просто не находил себе места. А я никак не мог понять, почему он так огорчается. Стипендию он ведь все равно не получал, как сын обеспеченных родителей. На следующий день он поехал к педагогу по этому предмету и поздно вечером позвонил мне и почти прокричал: „Старик, я пересдал на „пять“. Я не понимал этого. Моя мама, выслушав мой рассказ, внимательно посмотрела на меня и сказала: „Запомни, Миша, ты никогда не будешь настоящим артистом, а он будет“. „Это еще почему?“ – возмутился я. «Потому, – сказала мама, – что у тебя нет тщеславия“.