Страница 3 из 73
— Видишь те старые дома, — спросил я, показывая на ряд пыльных зданий за медной иглой минарета и рощей узловатых деревьев, — как бы нам подойти к ним поближе?
Лопоухий, затеняя ладонью глаза, взглянул и рассмеялся.
— Это не старые дома.
Мне стало не по себе — наверное, из-за того, что я привык полагаться на мыслителя.
— Значит, мы снаружи?
— Нет, конечно. Мы на крыше Гефсиманского блока. Синее небо — это купол, а солнце — небольшой карлик.
Сердце у меня забилось, когда я дал волю воображению. Иерусалим — это воплощенная память: в каждом блоке города хранится История, будь то Стена Плача в стоэтажном блоке или скала, откуда вознесся Мохаммед, которая сейчас находится в комплексе, где живут сотни тысяч семей, или гробница, пронизанная коридорами, наподобие термитника. А как огромен этот город! Периметр современного Иерусалима, должно быть, составляет… Я не знал. Не мог вспомнить без мыслителя.
Я перекусил: хлебные палочки, филе искусственной рыбы, графинчик вина из фиг с темным осадком на дне; потом мы вошли в Гефсиманский блок.
Мы двигались по коридорам, где было полно пешеходов с тусклыми глазами. Совершенно, как в Обо. Я видел служащих в черных сабдах, хулиганов-подростков с мандрагорами, прицепленными к груди, пожилых дам, несущих память фабричной работы так нежно, как если бы это были их спящие внуки. Все было настолько похоже на мой родной дом, что я начал подозревать, не был ли он повторен во времени не однажды, а раз сто. Я прикидывал, встречу ли своего двойника и попытается ли он убить меня.
Но вот мы завернули за угол, и все знакомые ощущения пропали. Мы очутились в коридоре, где стены напоминали человеческую кожу; музыканты, игравшие на свирелях, толпились в нишах. В воздухе стоял густой дух наркотического дыма, напоминавший горелую резину, музыка звучала тихонько, будто дым приглушал и ее. Ребристые пластиковые светильники заливали коридор розовым светом. Возможно, тем, кто здесь находился, нравилось думать, что они разгуливают во внутренностях великана. Скажем, в легком: коридор начал ветвиться — раз, другой, пока перед нами не оказался один-единственный ход. Я подумал, что скоро придется ползти, но Лопоухий указал нишу и втолкнул меня внутрь.
Единственным обитателем ниши оказался человек с сонными, наполовину прикрытыми глазами. Вокруг него валялись скопившиеся явно не за один день обертки от эйфориков. На стеллажах из свинцовых трубок стояли десятки кукол, одетых в искусно сшитые сабды.
— Эйби Роулинс, — приветствовал человек Лопоухого, — приятно повидать тебя снова.
— Привет, Гэнна. Моему клиенту нужно в Куалаганг.
— Ну-ну, — сказал Гэнна. Глаза его широко раскрылись, он уставился на меня. — До этого дошло?
Вопрос был довольно странный. Я начал было что-то говорить, но вдруг заметил, что эти фигуры вовсе не куклы. Они дышали, глаза их блестели; одна фигурка крепко сжимала край сабды крошечным кулачком; другая вертела головой, чтобы не встретиться со мною взглядом. Все они выглядели апатичными, вялыми, будто стоять на полках было изнурительнейшим занятием.
— Их мозги сносились гораздо раньше, чем тела, — объяснил Гэнна. — А вон знаменитый Эйби Роулинс — там, на верхней полке.
Я с трудом опознал фигурку, о которой он говорил: человечек сидел, прислонившись спиной к стенке, щеки его отвисли, уши удлинились и болтались ниже плеч. Я почувствовал тошноту.
— Я не стану заказывать вам ничего подобного!
— А жаль, — ответил человек. Он дотянулся и толкнул одну из фигурок. Она упала набок, тихонечко плача. — Мой дракон Мохаммед будет готов к полету завтра утром.
Очень хотелось как-либо задеть его.
— Изготавливать уменьшенных людей — это оскорбительно. — И я повернулся, чтобы уйти.
— Погоди-ка, — Лопоухий поймал меня за руку. Он обернулся к Гэнне. — Сделай меня еще раз.
— Что-что? — спросил я.
— Да, сделай меня, — подтвердил Лопоухий.
— Почему бы нет? — сказал Гэнна.
Я во все глаза смотрел на Лопоухого: временами он кровопийца, а временами жертва. Совершенная ерунда.
Гэнна встал, сунул руки в стену рядом с полками. Я ждал, что он вытащит их по локоть в крови или какой-нибудь вонючей жиже, но он всего лишь откинул на пол кусок кожи, загораживающий низкий проход в глубину. Я бросил туда быстрый взгляд: ряды фигурок, а в самом конце кушетка на колесиках, возможно, для дублирования.
— Пошли, Эйби, — он шагнул внутрь.
— Подожди здесь, — велел мне Лопоухий и последовал за Гэнной.
Они вернулись спустя несколько минут. Тело Лопоухого сотрясала дрожь, взгляд был совершенно пьяный, седые волосы мокры от изоморфической жидкости. Он опирался на улыбающегося хозяина, а гот на ладони держал фигурку, которая изо всех сил сражалась с ним: молотила кулачками, кусалась, что-то тоненько выкрикивала на языке, которого я не знал. Гэнна расхохотался, потом подвел Лопоухого ко мне.
— Ему надо часа два поспать, и все будет в порядке.
— Ладно, — ответил я, не глядя Гэнне в глаза. Нехорошо делать копии людей, даже если благодаря этому ты можешь держать дракона.
Он сказал:
— Полетишь завтра утром.
Я снял комнату в Церкви Спасителя, в самой высокой ее части. Я сидел у окна на диване, играя с поляризатором, изменяя освещение от сумерек до яркого света и затем опять до сумерек, и наблюдал за Лопоухим, спавшим, лежа навзничь, на моей постели. Его кожа, казалось, менялась в зависимости от освещенности: при свете она выглядела гладкой, как тончайшая мелованная бумага, а в полутьме становились видны поры и оспины. Я никак не мог понять, зачем ему понадобилось делать свою копию, неужели он был начисто лишен самоуважения? От этого становилось страшно.
Я затемнил стекла. Искусственное солнце стояло всего в километре или около того над городом, слишком яркое, чтобы смотреть на него без защиты. Лопоухий был человеком странным. Интересно, стоит ли расставаться с ним. Наверное, это несложно — оставить его здесь, забыть про Куалаганг, забыть про своего двойника. Сейчас, когда я был вдалеке от мыслителя, это казалось вполне возможным. Я мог направиться, куда захочу, исчезнуть с планеты, затеряться на огромных просторах, никогда вновь не увидеть Обо. Я не обязан охотиться на этого двойника. Да провались он…
Я взглянул на Иерусалим: башни возвышались наподобие громадных термитников, тени их ложились черными силуэтами. Высоко над ними сияло искусственное небо, можно было различить серые линии, которые делили купол на части, а когда в портах приземлялся корабль или какая-нибудь летучая тварь, по куполу пробегала рябь. Я увидел нечто похожее на гигантскую ящерицу, очередь пассажиров тянулась к его хвосту. Наверное, Мохаммед такой же. Огромный биомеханический дракон.
— Павдо.
Я обернулся. Лопоухий сидел на постели, почесывая седую поросль на груди. Он зевнул и сказал:
— Пора. Давай возьмемся за память.
— Непохоже, чтобы ты отдохнул, — возразил я.
— Все равно. Мне хочется попробовать.
— Хорошо.
Я взял сумку, открыл ее. Какую память взять? Вопрос трудный. Легче решить, какого рода. Что-нибудь неприятное. Я все еще злился, считая его вымогателем. Я перебирал свои памяти: твердые вандоновые пластинки скреплены сбоку, люминесцентные названия на верхнем крае мелькали слишком быстро, чтобы их можно было прочесть. Я нащупал полдесятка матриц, относившихся к периоду моего подросткового бунта. На самом деле у меня было счастливое детство, а это все чистые фантазии. Война: акулообразные истребители, стреляющие по плачущим детям. Голод: выкаченные глаза и обтянутые ребра. Серое неправильное пространство, где ты чувствуешь себя вне времени, места и тела. А, нашел. Надпись «Двадцать первый век». Я вытащил пластинку, ощутив статический заряд на ее темной поверхности.
— Тебе должно понравиться.
— Ты хочешь сказать «нам должно это понравиться».
— Что?
— Когда-то я помогал одному парню из Бозы добраться до Глендон-Хит. Какой-то художник. Он дал мне в уплату память. — Он сунул палец в правое ухо, как будто намеревался вытащить оттуда серу. — Я попробовал память в вагоне поезда — ну и надул же он меня. Там был унитаз, полный дерьма, воняло так, что меня чуть не вывернуло.