Страница 109 из 111
— Пока, Дайана. Было прекрасно, наконец, с вами встретиться. Я рад, что мы можем работать вместе.
— До вторника, Корнелиус! — Я посмотрела, как он отъехал, и, когда автомобиль скрылся из виду, медленно повернулась лицом к дому.
Я смотрела на дом, пока не почувствовала боль в глазах от ослепительного солнца. А когда контуры дома стали расплываться, перед моим мысленным взором четко возникла лишь цитата из «Возмездия», когда-то давно выписанная Полом на форзаце томика Теннисона. Я почти на ощупь вошла в дом, и все время, пока медленно шла в библиотеку, в моих ушах звенел голос Пола:
«Утопи мой корабль, шкипер Ганер, — утопи его, расколи его надвое!
Отдадимся в руки Господа, но не Испании!»
Я долго раздумывала над этой цитатой, а потом, много позже, когда часы в холле пробили полночь, а я все еще в тревоге ходила вокруг дома, мое сознание замкнулось на определенном решении, и я поняла, что обратного пути не было. Прошло уже несколько часов, я перестала плакать и теперь была совершенно спокойна. Я с поразительной ясностью видела прошлое, настоящее и будущее, и в их слиянии мне открылись истины, которые я никогда раньше к себе не подпускала, и идеалы, которые считала умершими. Но теперь знала, что они способны ожить и наполнить мое решение смыслом.
Я думала о Мэллингхэме. Даже если бы мне удалось каким-то образом спасти его от Корнелиуса, что сталось бы с ним в этом смелом, новом мире Pax Americana, с таким наслаждением предсказанном Корнелиусом? Война всегда вызывает громадные социальные потрясения. Я слишком хорошо помнила послевоенный мир начала двадцатых годов, чтобы не понимать, какое будущее ожидает Европу, снова оказавшуюся в руинах. В ней будут царить нищета, безработица и всеобщее стремление разграбить уцелевшее от войны достояние. Потом возьмет свое социалистическая, если не коммунистическая, партия, и мы узнаем, что такое уравниловка, станем свидетелями крестового похода против унаследованных состояний, искоренения аристократии, безразличия, а то и прямой враждебности к уцелевшим сельским имениям. По натуре консерватор, я с глубокой тревогой всматривалась в эту перспективу, но как социалистка, приняла ее давно и покорно. Величие Англии было построено в предшествовавшие столетия тяжелым трудом миллионов, на радость удачливому меньшинству, но в двадцатом веке эти миллионы неизбежно должны потребовать равенства. И что тогда будет с Мэллингхэмом? Его реквизирует государство? Или его снесут с лица земли и построят на этом месте бунгало для пролетариата? А может быть, Мэллингхэм превратят в многоквартирный дом? Или в отель? Я ясно понимала, что если Мэллингхэм не разрушат ни Корнелиус, ни немцы, то будущие англичане сделают это почти наверняка. Все изменяется. Ничто не вечно. Долгая, блистательная жизнь Мэллингхэма подошла к концу, и мой долг, долг последней Слейд, на которой лежала вся ответственность за этот дом, увидеть, как он умрет, не бесславно, но достойно и величественно.
Думая о Мэллингхэме, я не могла не думать и о себе. Я понимала, что компромисса с Корнелиусом быть не может. Но даже если бы Корнелиуса и не было, разве смогла бы я вернуться к захватывающей мысли о создании второго состояния, которое позволило бы спасти Мэллингхэм от разрушительной силы изменившегося социального строя? Я умела делать деньги. Я уже давно доказала себе это. Но я доказала себе и то, что, жертвуя временем и способностями в погоне за деньгами, я мало видела своих детей, еще меньше этот вот самый Мэллингхэм и растеряла те идеалы, в которые начинала верить со всей страстностью своей матери. Меня привели в такой ужас обстоятельства смерти матери, и я потратила годы на то, чтобы расстаться с ее идеализмом, по, как и говорила Стиву, теперь я смотрела на се борьбу по-иному. Отделив то, за что она боролась, от риторики, очистив от эмоционального сексуального раскольничества, я поняла, что боролась она не столько за избирательное право, сколько за справедливость, за равенство перед законом, за принципы, которые отстаивал Перикл двадцать пять столетий назад, применяя их не к какому-то одному полу, а ко всему человечеству. Я не хотела всю оставшуюся жизнь бить поклоны перед алтарем Мамоны, а хотела работать во имя этих идеалов демократии. Не хотела постоянно жертвовать собой ради Мэллингхэма, а хотела состояться как личность, приносящая пользу другим. Наконец, я хотела, чтобы мои дети росли, не считая меня жаждущей денег незнакомкой, готовой продать свою душу за этот дом, а видя во мне спокойного, близкого человека, с непродажными идеалами, чью любовь не мог бы разрушить никакой цинизм.
Я думала о предсмертных словах Стива: «Мэллингхэм — это как банк, Дайана, он нереален, не воплощен во плоти и крови».
Стив знал истину.
Я слышала решительный голос Элана — голос Пола: «Погоня за деньгами ради самих денег нравственно недопустима, и идеологически отвратительна».
Пол вполне мог в свое время сказать то же самое, но, когда я его узнала, он слишком глубоко увяз в зыбучих песках своей морали, чтобы свободно бороться. Он утратил способность к борьбе с продажностью, и именно поэтому оставил меня в Мэллингхэме еще до рождения Элана. Но я не растерялась. Я была так же глубоко, как и он, втянута в гонку за состоянием и властью, но мне повезло в том, что удалось освободиться от этих зыбучих песков, совершенно так же, как ему повезло встретиться со мной. Потом он упустил этот шанс, и, в конце концов это его уничтожило. Но я смогла сохранить свой шанс и была готова им воспользоваться. Я так и поступила, и выжила.
Пусть Корнелиус держится за свое богатство и за власть! Пусть живет в окружении богов, выбранных им самим! Но перед тем как наши пути навсегда разойдутся, я покажу ему, что против меня он бессилен, и что ни за какие богатства на свете ему не купить мести, о которой он мечтал.
Я должна была победить. Теперь я это знала. Я была на пути к победе, и ничто не могло повернуть меня вспять.
Это понимание меня преобразило, и, встречая рассвет над Мэллингхэмским озером, я с наслаждением разработала план своей великой победы над Корнелиусом.
Пожар, разумеется, будет выглядеть как несчастный случай. Я вовсе не хотела навлечь на себя обвинение в поджоге с целью уничтожения дома, который юридически мне не принадлежал. Однако Корнелиус поймет, что пожар не был случайным. В этом-то и был гвоздь всего плана. Он поймет это, но никогда не сможет доказать, и всю оставшуюся жизнь будет сознавать, что, хотя и является владельцем нескольких акров пепелища в Норфолке, но так и не получил, и никогда не получит пи одной частички меня.
Не помню, когда я подумала о радиоприемнике Элана, с его поврежденным проводом. Должно быть, эта мысль пришла мне в голову в какой-то момент за завтраком, потому что, когда я покончила с кофе, есть я ничего не могла, — то пошла в его комнату, где на столе стоял приемник. В свернутый провод была вложена записка: «Мама, не забудь, пожалуйста!»
Но я забыла. Все выглядело так, как будто я знала, что воспользуюсь приемником, но, разумеется, знать этого не могла.
Я воткнула провод в розетку и стала ждать. Через десять минут я почувствовала запах гари, когда начал тлеть шнур. Тут же выключив приемник, я выдернула вилку, уничтожила записку Элана и унесла приемник в свою гостиную на втором этаже.
Потом я сошла вниз, чтобы переговорить с Нэнни и миссис Окс.
— Будет лучше, если вы увезете Джорджа на Запад, ведь немцы уже почти вышли па французский берег, сказала я Нэнни. — Лэди Гэрриет давно предлагала мне поселиться в ее коттедже в Кройд Бич, и я сейчас позвоню ей, чтобы убедиться в том, что он свободен. Думаю, что вы сможете быстро собраться, не так ли? Я довезу вас до Нориджа и посажу на лондонский поезд…
Что же до миссис Окс, то я мягко сказала ей:
— Я решила запереть па время Мэллингхэм и отослать Джорджа с Нэнни в Девон. Не огорчит ли вас и мистера Окса, если придется уехать в этом году к Мэри немного раньше, чем обычно? Вечером я могу отвезти вас к ярмутскому поезду.