Гастролеры и фабрикант

Давыдовский вошел в фойе банка. Тотчас к нему подскочил прилизанный клерк:

– Добро пожаловать в наш банк! Очень рады, милостивый сударь, что вы осчастливили нас своим посещением, и надеемся, что вы останетесь довольны нашим обслуживанием и…

– Бурундуков у себя? – прервал пафосную речь клерка Павел Иванович.

– Первый помощник управляющего банком? – переспросил клерк.

– Именно.

– У себя-с, – почтительно ответил клерк. – Как о вас прикажете ему доложить?

– Граф Давыдовский, – напустив на себя чрезвычайную важность, ответил Павел Иванович.

– Сию минуту-с.

Клерк робко постучался в дверь первого помощника управляющего банком. Оттуда тотчас раздался внушительный голос:

– Минуту!

Клерк подождал ровно минуту, следя за стрелкой настенных часов, висевших в холле, затем постучал снова.

– Минуту! – снова послышалось из-за двери.

Клерк кротко посмотрел на Давыдовского и неуверенно пожал плечами. Дескать, прошу прощения, конечно, однако вы сами видите: оне заняты, и наше телячье дело – ждать, покудова, мол, оне не соизволят-соблаговолят обратить на нас внимание…

– Ладно, не утруждайте себя, – миролюбиво сказал ему Павел Иванович и прошел к двери кабинета Бурундукова. Стучать он не стал, просто открыл ее и вошел без промедления и малейшей заминки:

– Добрый день, господин Бурундуков!

Первый помощник недовольно вскинул глаза на посетителя, и тотчас его взгляд потеплел:

– Господин Давыдовский! Ваше сиятельство! Как славно, что вы не преминули, нашли время и, так сказать… зашли.

Кажется, Бурундуков был несколько растерян.

– Правда? – недоверчиво спросил «граф».

– Разуме-ется, – протянул Бурундуков и вопросительно посмотрел на Павла Ивановича: – Вы по делу?

– По делу, – утвердительно ответил Давыдовский.

– Я весь внимание.

Павел Иванович не любил тянуть резину. И уж тем более кота за хвост. Поэтому он просто и без обиняков объявил:

– Мне нужно знать сумму вклада господина Ильи Никифоровича Феоктистова в вашем банке.

Бурундуков вскинул голову и удивленно уставился на посетителя: сумму вклада клиента банка? Да еще такого уважаемого клиента! Самого господина Феоктистова! Но банк гарантирует своим клиентам тайну вклада. Об этом – вкладе гражданина – не сможет узнать даже сам губернатор! Естественно, без специального постановления прокурора Судебной палаты Игнатия Платоновича Закревского. Это… это…

– Это невозможно!

– Мне это крайне необходимо…

– Н-нет, это… никак невозможно, – уже не столь уверенно ответил Бурундуков.

– Почему? – спокойно спросил Давыдовский.

– Ну, вы же знаете: тайна вклада и прочее…

– Чушь.

– Что «чушь»? – поднял брови первый помощник управляющего банком. – Тайна вклада? Это, смею вас уверить, вовсе не чушь.

– Не чушь, – согласился Павел Иванович. – Но именно в ваших устах эти слова – чушь.

Вот как надо ставить человеков на место! Жестко. Безапелляционно. Не давая им возможности как-то приготовиться, оправдаться и дать отпор вашему натиску.

Бурундуков моргнул. Потом сдавленно сглотнул.

– Кажется, вы кое-что подзабыли, – придвинулся ближе к первому помощнику управляющего банком Павел Иванович.

– Что именно? – снова моргнул Бурундуков.

– Что вы нам обязаны, – сухо произнес «граф». – Помните про сорок тысяч, которые Ленчик, простите, Леонид Иванович Конюхов, принес вам в конце сентября? На них вы еще купили себе особняк на Грузинской улице. С садом и дворовыми постройками. Разве не так?

Конечно, первый помощник управляющего банком господин Бурундуков помнил об этом. Как же! Это был оговоренный им процент от суммы кредита, который он выдал «Акционерному обществу Казанско-Рязанской железной дороги», одним из директоров которого и был Павел Иванович Давыдовский. Потом Акционерное общество неожиданно обанкротилось, но это была уже не его, Бурундукова, забота. Его заботой было приобрести и обставить особняк на Грузинской так, чтобы было не хуже, чем у соседей по улице. Ведь улица эта была сплошь дворянской…

– Но…

– Что «но»? Как вас понимать? Там не было сада или были плохие дворовые постройки?

– Нужно поднимать бумаги, что может вызвать нежелательный интерес у нашего бухгалтера, – сделал последнюю попытку к сопротивлению Бурундуков.

Но она была пресечена Давыдовским на корню:

– Такие суммы, каковую господин Феоктистов держит в вашем банке, вы наверняка помните наизусть, как «Отче наш». Так что говорите, сударь, не томите… Я жду…

Ничего более не оставалось, как назвать сумму, чтобы этот человек, какового Бурундуков откровенно побаивался, поскорее отвязался от него и ушел. И первый помощник управляющего банком, понизив голос, придушенно произнес:

– Четырнадцать миллионов.

Павел Иванович невольно вскинул брови. Четырнадцать миллионов! Однако…

– Благодарствуйте, – сухо произнес Давыдовский и, не прощаясь, вышел из кабинета. Сию весть надлежало немедленно довести до Севы Долгорукова…

Дама сердца господина мильонщика Феоктистова, отношения с которой он не афишировал и, более того, старался держать в строжайшей тайне, проживала в Собачьем переулке. Местечке тихом, спокойном и от чужих глаз как бы застрахованном. Некогда переулок был скорее тупичком с захудалыми домишками. Выходил он тогда на Рыбнорядскую площадь, в точности на мясные ряды. Торговцы, распродав желающим мясо, без зазрения совести выбрасывали кости и разную гниль прямо в этот тупичок, и собаки, прознав про такую неслыханную щедрость, сбегались сюда со всего города на пиршество. В иные дни их собиралось здесь такое невероятное количество, что зайти в тупичок – даже если у кого из жителей была такая нужда – не представлялось возможным из страха быть покусанным. А вскоре проулок прозвался в народе «собачьим». Через некоторое время прозвание закрепилось, и переулок, уже официально, стал именоваться Собачьим.

В переулке на день сегодняшний имелось несколько усадеб с одноэтажными, редко – двухэтажными домами и прилегающими к ним немалыми по размеру садами, причем дома стояли в глубине усадеб, и фасады их не выходили на улицу. Так что пройти к такому дому и выйти из него незамеченным было довольно просто. Кроме того, дома усадеб стояли саженях в пятнадцати друг от друга, и ежели даже любопытствующий сосед захочет углядеть, кто это ходит к его соседке, то ему надлежит занять позицию с самого утра и удерживать ее до глубокого вечера. А кому это надобно – терять уйму драгоценного времени столь попусту и столь неумно?

Звали даму сердца господина мильонщика Наталия Георгиевна. Поселилась она в Собачьем переулке не столь давно, жила тихо и смирно и считалась соседями вдовицей, поскольку ни мужа, ни детей у нее не имелось. Наталия Георгиевна держала прислугу, тоже молчаливую незаметную женщину, которая, как выяснил Африканыч у местного дворника, приходила к ней по будним дням.

«Стало быть, господин мильонщик приходит к Наталии Георгиевне по воскресеньям», – справедливо решил Неофитов и подумал засесть в секрет. Засаду он устроил в саду усадьбы Наталии Георгиевны, пробравшись в нее в ночь с субботы на воскресенье, благо, сторожевого пса хозяйка усадьбы не держала, а штакетник (всего-то по пояс!) для Африканыча препятствием никогда не служил.

В зарослях сада, куда давно не ступала нога садовника, он оборудовал себе лежбище, устлав его мягкими ветками и старым полушубком, сам, памятуя о прохладных ночах, оделся потеплее и запасся едой и терпением.

Утро воскресного дня он встретил продрогшим до костей. Хотя ночь и не была холодной: октябрь в одна тысяча восемьсот восемьдесят восьмом году стоял теплый, деревья еще не сбросили листву, а под ногами зеленела трава, не собирающаяся покуда сохнуть и желтеть. Однако осень к мечтальности не располагает, к тому же лежание на свежем воздухе без движения совершенно не греет и приводит, как правило, к прозябанию телесных членов.