Возмездие теленгера

– Подари…

– Нельзя, – Костя поморщился, как от зубной боли, – не мое…

– Ну и что?.. – цинично сплюнул Чебот и высморкался, как мужик на сенокосе, а руки вытер о молескиновые штаны. – Скажешь, что потерял…

Его глаза, черные, как зрачок ружья, требовательно уставились на Костю. Может быть, Костя и подарил бы ему этот нож, да не было в тех глазах ни дружбы, ни расположения, а одно желание заполучить нож, пусть даже ценой неприятностей для Кости.

– Я бы сказал, – вздохнул Костя, – но ведь ты знаешь нашего атамана.

– Знаю, – понимающе кивнул Чебот. – Тогда пошли домой, жрать охота.

– Пошли, – согласился Костя и немного погодя спросил, оглянувшись на ледник: – Зачем мы это делаем? Похоронили бы, и все!

– Я сам не очень-то понял, – ответил Чебот. – Возись здесь с ними. Главное, что Рябой сказал: положите на лед, и точка! Ведь ты знаешь его?! – ехидно добавил он, намекая на нож.

Костя сделал вид, что ничего не понял.

– Знаю, – согласился он и подумал, что все равно нож не отдаст, – ему виднее.

На этом и разошлись, каждый в свою сторону, оба перемазались в грязи и крови, и когда Костя явился домой, Ксения Даниловна только всплеснула руками:

– Хорошо хоть отец догадался баньку затопить. Сбрасывай верхнюю одежду и марш мыться.

Костя скинул в угол, подальше от печи, разгрузку, туда же поставил «плазматрон», схватил сменное белье и побежал в баньку на край огорода.

Поперек огорода пролегали мостки, по обе стороны которых росли картошка, лук, в теплице под стеклом ветвились побеги огурца. За огородом тек широкий и глубокий ручей, в котором Костя в детстве ловил пескарей и уклеек. По другую сторону ручья, заросшего стрелолистом и водокрасом, разбегался луг, а уже за лугом начинался Лес предков.

В бане пахло березовыми вениками и влажным воздухом. Костя торопливо разделся, стараясь как можно меньше ступать на мокрые, скользкие половицы, схватил чистую шайку, березовый веник и нырнул в мыльню, ориентируясь на единственное окошко, которое светилось в глубине черного пространства.

Семен Тимофеевич крякнул откуда-то из темноты:

– Дверь-то, дверь-то!..

Костя поплотнее закрыл разбухшую дверь, по низу которой тянуло холодком, и шагнул туда, где должна была быть печь с котлом. Он плеснул в шайку кипятка, разбавил его холодной водой из бочки и пошел туда, где, белея голым телом, мылся отец.

– Ну-ка… – воинственно сказал тот и окатил Костю холодной водой.

Костя взвыл от неожиданности, хотя знал эту дежурную шутку отца, и, счастливо засмеявшись, принялся мыться. Все его горести моментально испарились, и он снова ощутил себя дома, где спокойно и уютно и где можно не бояться, что тебе прострелят голову или сожгут из «плазматрона».

Потом они терли жесткими вихотками друг другу спины, радостно крякали, сменили по три тазика воды и, намывшись, подались в парильню. Отец плеснул на камни. Пар с шипением ударил вверх и мгновенно заполнил крохотное помещение. Еще острее запахло сосновыми досками и распаренными вениками.

– Ну-ка… давай! – Семен Тимофеевич забрался на верхнюю полку, почти под потолок, где невозможно было дышать. – Поддай!

Костя плеснул еще и выхватил из ведра веник, в котором он отмокал.

– С оттяжкой… с оттяжкой… – руководил процессом отец.

Каждый раз происходило одно и то же, и вроде бы Костя старался, и вроде бы делал все как положено, ан нет, каждый раз не так и не этак. Через пять минут не выдержал, скатился вниз, где было не так жарко.

– Слабак! – насмешливо сказал Семен Тимофеевич. – Поддай-ка еще! – Сел и принялся сам себя охаживать веником и по ногам, и по бокам, и по спине, приговаривая: – О-о-о-х, хорошо, о-о-о-х, хорошо… о-о-о-х, блаженство!

Живот у него было большой, как бурдюк, голова седая, а глаза добрые-добрые и внимательные, но вместе с тем строгие.

Костя немного посидел внизу, чувствуя, что исходит потом, и выбрался в мыльню, которая показалась ему раем по сравнению с парной, ополоснулся прохладной водой и вышел одеваться. И только через полчаса, когда он уже сидел на улице, щурясь на заходящее солнце, Семен Тимофеевич выбрался из бани, звякнул крышкой на ведре и, испив квасу, крикнул:

– Костя, ты здесь?

– Здесь, батя, здесь… – ответил Костя.

– Скажи матери, что я сейчас приду. Остыну и приду.

– Хорошо, батя, – сказал Костя и пошел в дом.

* * *

– Откуда такая цацка? – близоруко поинтересовался отец, кивнув на оружие. – Он поискал на подоконнике очки с перевязанными дужками, нацепил их и придирчиво воззрился в угол. – Что-то я такого раньше не видел, – перевел вопросительный взгляд на Костю.

– С перевала, – сказал Костя, ожидая, что отец начнет его ругать за гибель Косого.

Однако отец только покачал головой и сказал, не ободряя и не порицая:

– Значит, вы его все-таки сбили?

– Сбили, батя, – признался Костя с тяжелым сердцем, потому что, по его мнению, особо хвататься было нечем. Но добавил на всякий случай, чтобы реабилитировать себя: – Плазменная штука. Щелкает, как кнут.

Другого сравнения он не нашел, хотя даже кнут по сравнению с «плазматроном» щелкает слишком медленно.

Семен Тимофеевич хмыкнул:

– Ну-ну… а теперь что?

В его вопросе таилась подковырка, направленная и против нового оружия, и против Рябого, и вообще против всей этой задумки с «вертолетом», которой отец не понимал и, видно, спорил с Рябым на этот счет.

Костя подумал, что отец, как человек сугубо мирной профессии, не любит убивать и не любит войны.

– Почем я знаю? – пожал он плечами и по-пацаньи шмыгнул носом, давая понять, что еще не дорос до взрослого, что он свое дело сделал и с него взятки гладки.

Действительно, пусть у Рябого голова болит, подумал он. Завтра я свое ружье сдам, а там хоть трава не расти. А что отец имел в виду своим коротким и ироничным «ну-ну», Костя так и не понял, хотя подумал, что эта история будет иметь продолжение. Вот кажется мне так, и все тут! Не дай бог, конечно. Стоит поговорить с атаманом посерьезнее, пусть он расскажет о своих планах насчет «вертолета» и прочего. Пусть! Пушка – оно, конечно, хорошо, но ведь жили и без нее. Как бы не накликать себе на голову еще одной беды!

Перед едой отец выпил сто грамм самогона. С удовольствием крякнул.

– Тебе еще нельзя! – заметил безапелляционным тоном и принялся толочь в ложке крупную соль и дольку чеснока. – Молод еще… успеешь попить водки-то. Дурное дело нехитрое!

Костя довольствовался кружкой ядреного кваса на хмелю. Разумеется, ему уже случалось пробовать самогон, но при родителях эти свои знания он не демонстрировал. Ни к чему, спокойнее жить будут. И они принялись есть. За наваристыми щами последовали пельмени, посыпанные зеленым луком, под которые Семен Тимофеевич хлопнул еще сто грамм.

– Откуда, мама?.. – удивился Костя.

– Ешь, ешь, еще подложу, – ответила довольная Ксения Даниловна.

Должно быть, из стратегических запасов, сообразил Костя. Под сараем у них был собственный ледник, а еще зимой отец купил у оленеводов тушу оленя.

После еды захотелось спать. Он сидел и клевал носом, дожидаясь, когда поест отец, потом поплелся к себе и тут же уснул, едва коснувшись подушки.

Ближе к полуночи Ксения Даниловна зашла в комнату, заботливо укрыла его, но Костя ничего не почувствовал. Он снова переживал события дня, бегал, стрелял и никак не мог убить человека со шрамом.

Проснулся он поздно. Солнце вовсю светило в окно. На тумбочке у изголовья стоял стакан с молоком, рядом на салфетке лежала краюха хлеба.

Костя залпом осушил стакан, взял краюху и вышел босиком в большую комнату. Хороший у них был дом. Теплый, старый и скрипучий. Приятно в нем было жить. Приятно было встать вот так утром и пройтись по чистым половицам, вдохнуть воздух, пропитанный запахом яблок. Яблоки до поздней весны хранились на холодной стороне дома – веранде.

Ксения Даниловна выглянула с кухни:

– Сейчас кушать будем.