Призрак и сабля

— Да зашел уже, чего теперь… — пожал плечами Тарас. — Проходи. Садись. Говоришь: дело важное? Я — слушаю. Быстрее объяснимся — быстрее спать ляжем. Умотался я сегодня…

— Важное, — кивнул ротмистр, с трудом усаживаясь на табурет, что так и норовил выскользнуть из-под него, словно норовистая лошадь. — Да не к тебе, прыткий отрок. А бабушку твою Аглаю Лукиничну повидать надобность у меня великая имеется.

— Бабушку? Аглаю Лукиничну? — чуть опешив, повторил парень. — Так она это… в церкви.

— На всенощной, что ли? — не меньше его удивился ротмистр. — А какой завтра праздник? Я что-то ни по римскому, ни по византийскому обычаю, ничего важного, на второй день после Ивана Купалы, не припоминаю.

— Праздник? — переспросил Тарас. — Почему праздник? Раньше Петра и Павла никаких святых не поминают…

— А я о чем? Что же она так поздно в храме делает?

— Лежит…

Теперь пришла очередь удивляться гостю. Ротмистр, совершенно позабыв про набитую шишку, с силой потер лоб. Скривился, издал мучительный стон, но не стал отвлекаться на пустяки.

— Давай начнем все сначала… Это дом Тимофея Куницы?

— Да, — кивнул Тарас. — Таково имя моего отца. А вот своего ты, так до сих пор и не назвал.

— Браницкий. Анджей… — буркнул нехотя тот. — Но это неважно. Хорошо. Вернемся к делу. Значит, здесь проживет и его теща — известная травница Аглая Лукинична?

— Нет…

— Как — нет?! Почему: нет?! Что ты мне голову морочишь, щенок?! — вскричал в сердцах седовласый мужчина, теряя терпение.

— А вам не кажется, господин ротмистр, что оскорблять хозяина в его доме не пристало гостю, — медленно, почти по буквам, произнес Куница. — Я ведь и к ответу призвать могу!

— Ладно, ладно… — примирительно проворчал Браницкий. — Обойдемся без старухи. Поговорим по-мужски. Я, собственно, зачем пришел, — отдай то, что вам не принадлежит и разойдемся миром…

От возмущения Куница даже привстал.

— Это ты, ротмистр, на что намекаешь? Хочешь сказать, что я — вор?

— Вор? Почему вор? — удивился тот. — Разве я хоть слово сказал о воровстве? Скорее — случайность. Нечто, попало в ваши руки по недоразумению. Вам оно без надобности, самое большее — память об отце. А…

— "Нечто", "оно"… Не наводи тень на плетень, ротмистр! Или, может, сам не знаешь что ищешь? — прищурился Куница. — Говори внятно: что тебе надобно? Молчишь? Ну так знай, хоть я и уверен, что нет в нашем доме чужих вещей, клянусь — отдам, если найду. Но, не тебе…

— Почему же, позволь полюбопытствовать? — насупился Браницкий.

— Да потому, господин хороший, что истинный владелец не стал бы мямлить, а сразу сказал — что именно он ищет. Ты же, похоже, к искомой вещи, вообще с боку припека… Не знаю, кто тебя послал, но либо и он — сам толком ничего не знает, либо — имеет основание тебе полностью не доверять…

— Что?! — похоже, самообладание драгунского офицера окончательно истощилось, и он стал угрожающе приподниматься. Но тут кувшин, стоявший прямо перед ним на столе, неожиданно опрокинулся, и остававшееся внутри, прокисшее молоко, обильно плеснулось гостю на одежду. А когда пан Анджей быстро отшатнулся, капризный табурет поспешил выскользнуть из-под его седалища. Ротмистр неловко взмахнул руками и шлепнулся на пол.

— Прах подери всю вашу семейку! — окончательно сатанея, выругался он, вскакивая на ноги и отряхиваясь от вонючей жижи. — Ну все, дерзкий щенок — ты сам напросился! Сейчас я буду тебя убивать. Больно и медленно. Но умрешь ты только после того, как расскажешь мне — где нужная мне вещь, или, хотя бы — где искать твою, трижды проклятую ведьму-бабку!

— Извини, недобрый человек, — промолвил вполне серьезно парень. — Хоть и не годиться так гостей привечать. Но, иной, даже званый гость, хуже басурманина бывает. Что же мне в таком разе про тебя сказать? Давай, лучше на улицу выйдем. Там — сподручнее разговор продолжить. Не хочу закон гостеприимства нарушать…

— Здесь останешься… Навек… — скорее прорычал, нежели промолвил Браницкий, зло посверкивая глазами. — Я еще утром смекнул, что нам с тобой не удастся миром договориться. Жаль, старухи дома нет. Разузнал бы, что к чему, да и покончил бы с вами обоими разом!

Седовласый ротмистр говорил, а с лицом его тем временем творилось нечто весьма неладное. То ли тени от догорающего в кухонной плите огня так причудливо ложились, то ли и в самом деле оно как-то заострилось, вытянулось и теперь больше походило на оскаленную волчью морду, нежели на человеческий облик.

Куница неспешно поднялся, и оголенное лезвие сабли, зловеще мелькнуло в воздухе, выписывая замысловатую кривую.

— Ух ты, — восхитился оборотень, взглянув на матово засветившийся в руке парня клинок. — Знатная игрушка… Дорогого стоит. Но тебе, сосунок, и она не поможет. Сабля, знаешь ли, еще и умелой руки требует. А сама по себе — не грозней сковороды или макогона будет… И потом — убить оборотня, это не то же самое, что курице голову открутить… Молись, сосунок, своему Богу, пусть встречает очередную душу… Да только, громко молись, а то еще не расслышит старик-то…

Хрипло зарычав, уже мало чем напоминающий человека, ротмистр одним сильным движением сдвинул в сторону разделяющий их массивный стол и уже собирался то ли прыгнуть, то ли карабелю из ножен выхватить, но в это же мгновение, упомянутая им раньше, сковорода сама собой взмыла вверх и всей тяжестью обрушилась на голову оборотня. Только, не остывший еще, жир во все стороны шваркнул, да толстые черепки на пол посыпались. Причем, остатки, так и не съеденной Тарасом яичницы, удивительнейшим образом, за мгновение до удара куда-то исчезли. А вслед за этим — с жердочки над печкой, сорвался самый большой венец, выплетенный из чесночных головок, и наделся прямо на шею оглушенному волкодлаку.

Волчий рык сбился на обиженный визг, а душистый венец сатанеющий оборотень разорвал и сбросил с себя столь молниеносно, словно вокруг его шеи обвилась болотная гадюка. Только паленой шерстью завоняло.

— А вот теперь, ты, щенок, точно покойник, — прорычал взбешенно волкодлак, делая шаг вперед и… под окном громко закукарекал петух.

Разъяренный оборотень сразу как-то сник, втянул голову в плечи и вновь стал походить на обычного человека. Очень злого, из-за постигшей его неудачи, но ничего сверхъестественного собой не представляющего. Он помотал немного головой, словно приходя в себя, а после того, как голосистый петух закукарекал во второй раз — хрипло промолвил:

— Не становился б ты на пути святой инквизиции, парень… А бабушке своей передай: что я еще зайду. Завтра же зайду… И не стоит от нас прятаться. Все равно найдем. Всю деревню раскатаем по бревнышку, но отыщем. И ее саму, и реликвию укрытую… Так что лучше сами отдайте… — и немного сутулясь, оборотень бросился вон из дома.

На этот раз входная дверь открылась перед страшным ротмистром без заминки, даже раньше, чем Браницкий успел к ней прикоснуться.

А спустя полтора десятка учащенных ударов сердца, вместе с третьим, совершенно оглушительным "кукареку!", в хату бочком вошел всклокоченный и немного смущенный жид Ицхак. С не менее ошалевшим петухом на руках. Корчмарь диковато огляделся и почти подбежал к Тарасу.

— Право слово, господин казак, я уже люблю вас почти, как родного сына. И, тем более — в любое время суток готов помочь собственной шалопутной дочери… Но, ради всех святых угодников, ее больной матери и моих истрепанных переживаний, объясните: зачем вам с Ребеккой посреди ночи понадобился петух? Да еще и самый горластый? Или это нынешняя молодежь теперь так забавляется? А что это за мордоплюй, что буквально, почти сбил меня с ног, выскакивая из вашего дома? И прекратите, в конце концов, хохотать, пан Куница! Во-первых, я не вижу в этом ничего забавного, а во-вторых — это просто невежливо по отношению к моим седым пейсам…

Умом Тарас понимал, что не пристало смеяться, глядя на, совершенно сбитого с толку и растерянного, пожилого человека, но — ничего не мог с собой поделать. Слишком уж быстрым и внезапным оказался переход от только что угрожавшей ему смертельной опасности к столь комическому финалу. Да и кто на его месте смог бы удержаться от хохота, глядя на взъерошенного корчмаря, в полнейшем недоумении удерживающего над головой, будто зажженный факел, вконец одуревшего петуха? Поэтому, как парень не зажимал себе ладонью рот, смех все равно пробивался наружу, эдаким лошадиным фырканьем.