Юго-запад

Мощный, тяжелый удар потряс весь домик. С потолка посыпались куски штукатурки. Коптилка опять погасла.

— Прямое! — глухо сказал Краснов.

— Свет! — крикнула Катя. — Зажгите что-нибудь!

Телефонист включил карманный фонарик. Тень от Катиных рук метнулась по стене. Краснов чиркнул зажигалкой.

— Ну? — спросил Талащенко, - Перевязали, что ль?

— Сейчас...

Зажужжал зуммер телефона.

— «Роза» слушает, — отозвался телефонист. — Да, да, «Роза»! Передаю! Капитан Братов, товарищ гвардии майор!..

Капитан Братов, командир третьей роты, которая уже зацепилась за три крайних квартала Кайзермюлена при выходе с Имперского моста, не говорил, а кричал, хрипло, чуть заикаясь:

— П-рорвал-лись ч-четыр-ре т-танка! Идут н-на в-вас! Ид-дут на вас!..

— Слушай, Краснов, — сказал командир батальона, швырнув трубку телефонисту. — Дело паршивое... Танки. Видно, идут по набережной...

По лестнице в подвал скатился Чибисов:

— Танки!

— Не ори! — оборвал его Талащенко. — Знаю. Ваш взвод и все связные — в распоряжение Краснова. Выполняйте!

Катиному спокойствию можно было только удивляться. «Что это, — спрашивал себя Талащенко. — Полное непонимание того, что тут происходит? »

При каждом близком разрыве телефонист весь сжимался в комок, не отводя от уха трубки. Коптилка часто гасла. Он вновь и вновь зажигал ее дрожащими грязными руками и опять, стоило только раздаться грохоту снаряда, сжимался весь, глядя перед собой остановившимися, ожидающими чего-то ужасного глазами.

— За каким чертом вы сюда приехали? — спросил Талащенко. — Видите, что здесь!

— Вижу.

В подвале их было сейчас всего трое. Связные, новый комбатовский ординарец, писарь и сменный телефонист ушли наверх навстречу немецким танкам. Оттуда, сверху, в раскрытую дверь слышались близкие разрывы гранат, автоматно-пулеметная стрельба, выстрелы танковых орудий. Связь была лишь с ротой Махоркина, но самого командира роты вызвать было невозможно. Телефонист все время отвечал одним словом: «Ушел! »

Талащенко вынимал из ящика противотанковые гранаты, когда в подвал сполз по лестнице Чибисов. Весь окровавленный, с простреленным плечом, без каски, в одной гимнастерке.

— «Тигр», — хрипло сказал он. — Рядом...

Катя бросилась к нему, оттащила в самый дальний от входа угол, где сидел телефонист, крикнула «Свети! »—и стала перевязывать. Оглянувшись на нее (она так и не посмотрела в его сторону), Талащенко взял в каждую руку по противотанковой гранате и пошел к распахнутой настежь двери.

Уже начинало светать. Над Дунаем, над горящими кое-где кварталами Пратера небо посерело. Зарева стали бледней. Очень близко пахло рекой.

Немецкий танк стоял метрах в пятнадцати от штаба батальона. Черный, огромный, с тускло отливающими алым гусеницами. Швырнуть в него гранату было нетрудно, стоило лишь приподняться и хорошо размахнуться. Но немцы, видимо, заметили выглянувшего из двери Талащенко, и рядом с ним наискосок полоснула розовой сверкающей трассой длинная очередь лобового пулемета.

Командир батальона прижался к каменным ступенькам. Рукоятки зажатых в руках гранат стали влажными. Перед тем как швырнуть одну из них, Талащенко опять обернулся.

Внизу Катя все еще перевязывала громко стонавшего Чибисова. Ей светил телефонист, став спиной к двери, чтобы свет не был виден снаружи. Коптилка в его руках тряслась, и расплывчатые черные тени шатались по исковырянной, плохо оштукатуренной стене.

Талащенко выглянул наружу, замахнулся, и опять рассветную синеву розовой трепещущей строчкой прошила пулеметная очередь. Но бросить гранату он все-таки успел. Потом швырнул вторую, не целясь, наугад, и кинулся вниз, в подвал, чтобы взять еще.

Грохот разрыва обрушился на домик, как обвал. Коптилка опять погасла. Что-то крикнул телефонист. Послышался голос Кати:

— Свети! Свети, говорю!

Еще один снаряд «тигра» полыхнул перед самой дверью. Взметнулось столбом пламя. Взрывная волна швырнула Талащенко со ступенек вниз. На голову будто свалился тяжелый камень. Перед глазами вспыхнуло и заметалось кровавое пятно. Уши заложило, далеко, словно где-то под землей, снова грохнуло, и сразу все стихло.

Он очнулся, ничего не понимая, чувствуя ломящую боль во всем теле. Сильно пахло дымом. Дверь показалась ему шевелящимся алым прямоугольником. Верхний этаж дома горел, озарив все вокруг. По подвалу ползали красные и черные полосы.

«Катя? Где Катя? »

Талащенко на ощупь пошел в угол, где она недавно перевязывала Чибисова. Обо что-то споткнулся. Поглядел и еле разобрал в отсветах зарева: телефонист. В левой скрюченной руке зажата погасшая коптилка. Лица не разобрать.

В углу было непроглядно темно, и Талащенко начал шарить по полу руками. Нашел Катину сумку. Потом наткнулся на сапог. Маленький хромовый сапог. Пошарил дальше — рука. Ее рука! Неподвижная и холодная...

Обдирая пальцы, он начал разгребать обломки, куски штукатурки, вывалившиеся из стены кирпичи.

Катя не шевелилась и не дышала. Он взял ее на руки, легкую, маленькую, как школьницу, встал и пошел на желто-рыжий проем двери.

Над городом вставал новый день. Но Талащенко не видел ни редеющей синевы неба, ни «тигра», полыхающего неподалеку на набережной. Он бережно положил Катю возле ограды окружавшего домик сада и опустился рядом на сырую, поросшую первой травой землю...

Лежа на асфальте возле искореженной немецкой повозки, Краснов пытался по звукам определить, что делается у него за спиной, там, куда ушел прорвавшийся «тигр». Оттуда слышались выстрелы танковой пушки, разрывы гранат, снова выстрелы пушки. Потом все смолкло.

Над невысокими домиками Кайзермюлена уже розовела полоска рассвета, как острием кинжала, пронзенная поперек, снизу вверх, башенкой далекой кирхи. На Имперском мосту, на улицах, где оборонялись роты, на всех подходах к мосту с дребезжащим ноющим звоном рвались немецкие мины. Пехоты противника почти не было. Только тапки и сокрушающий все артиллерийско-минометный огонь.

Связные, телефонисты, писарь, шофер с машины радиостанции (ее разбило еще при переезде по мосту), остатки чибисовского взвода, — весь этот, наскоро сформированный, не предусмотренный никакими штатами отряд Краснова с гранатами в руках готовился встретить новую немецкую контратаку. На Губертовской плотине и в небольшом парке справа от главной задунайской улицы противник накапливал танки и пехоту.

Одноэтажный дом, где притаились, как в засаде, солдаты, одной стороной выходил к Дунаю, другой — на параллельную реке улицу. Здесь не осталось ни одного целого окна, потолок провалился, видно, разрушенный еще давно прямым попаданием снаряда. Лица связных и телефонистов в сумеречном свете встающего дня были сине-серые, усталые и изможденные. Связной от третьей роты, молоденький белобрысый ефрейтор, был ранен в живот и, как мертвый, лежал у стены под окном, накрытый до подбородка шинелью. Батальонный писарь тоже был ранен в правую руку и тихо стонал, как куклу, обнимая раненную, наспех перевязанную руку здоровой, левой.

— Ох, черт!.. Мне ж строевую составлять!..

— Воюем, братцы? — улыбнулся Краснов, приваливаясь спиной к стене.

— Воюем! — угрюмо ответил сержант, командир отделения связи. — Только долго так не навоюем. Что ж там наши-то?

— Бригада на подходе, — опять улыбнулся Краснов. Больше он ничего не мог сказать, потому что ничего не знал сам. Он достал пачку сигарет и первому протянул сержанту. — Закуривайте, ребята, чтоб дома не журились!

— Закурить можно.

Поблизости упала немецкая мина, полоснула по стенам и окнам дома осколками.

— Вот сволочь! — выругался писарь. — Подыхает, а тоже! — согнувшись, прижимая к груди перевязанную руку, он подошел к замполиту, потянулся за сигаретой. — Д-да... Теперь строевую записку придется кому-нибудь другому составлять... Эх, и погробило ж, видать, сегодня наших!

Ему никто не ответил. Курили. Курили молча, сосредоточенно и жадно, сжигая сигареты до самого конца.