Юго-запад

— Впере-о-од, гвардия! — не своим голосом заорал помкомвзвода.— Впере-о-од!..

Правее, где высаживался второй взвод, вспыхнуло «ура», слившееся с тяжелым дробным стуком станковых пулеметов. Очень близко разорвалась мина. Увидев неподалеку, па краю воронки, большой камень, Авдошин бросился к нему, залег и чуть приподнял голову, осматриваясь.

Рядом тяжело плюхнулся в снежную кашу капитан Краснов, вслед за ним почти сразу же подполз Бельский. На его смуглом лице чернели брызги крови, каска и полушубок были в снегу, глаза нервно блестели.

— Двое наскочили,— вставляя в рукоятку пистолета новую обойму, прокричал он на ухо замполиту.— А диск в автомате кончился...

— Не ранен?

— Вроде нет. Мокрый насквозь.

Воронка, в которой они укрылись, стала первым командным пунктом Бельского на правом берегу Дуная. Солдат-радист, неотступно следовавший за командиром роты, начал развертывать рацию.

Придерживая рукой каску, в воронку скатился старшина Добродеев:

— Волобуев убит!..

— Что? — быстро обернулся командир роты,— Врешь!

— Мина... На куски...

— Ах, Леня, Леня! — мотнул головой Бельский: слишком трудно было поверить, что Волобуева, с которым он не больше двух часов назад разговаривал на той стороне, уже нет в живых!

Сияв ушанку, Бельский вытер снегом лицо, провел рукой но глазам, стряхивая снежные крошки:

— Сержант Авдошин! Принимайте взвод!

— Есть!

Подготовиться и атаке высоты. Сигнал — красная ракета.

Гоциридзе встретил Виктора Мазникова неожиданно грубоватым вопросом:

— Ну как, вояка, «тридцатьчетверку» хорошо знаешь?

— Все время на ней.

— Курсы кончал или что?

— Нормальное танковое.

— Член партии?

— С января сорок третьего.

Командир полка поднялся из-за стола, достал папиросу, постучал мундштуком по крышке коробки:

— Ладно. Завтра с утра принимай роту у лейтенанта Снегиря. Приказом отдадим.

— Есть! Разрешите быть свободным?

— Постой. Не все.

Невысокий, худощавый, легкий, в потертом кителе, на котором посверкивала только Золотая Звездочка, Гоциридзе сделал по комнате несколько шагов, отрывисто и резко говоря:

— Запомни, капитан, нытиков не терплю. Любителей этого самого,— остановившись и через плечо глядя Мазникову в лицо, он пощелкал пальцем по шее,— тоже. Приказываю один раз. Героев не забываю. В роте держать образцовый порядок и дисциплину.

Командир полка наклонил голову набок и прищурил глаза .Виктор попытался, но так и не смог определить их цвет. Сейчас они показались ему непроглядно-черными и холодными. «Дядя, видать, с характером!»

— И последнее,— вдруг улыбнувшись, добавил Гоциридзе: — Полчаса назад мне звонил твой отец, Но то, что ты сын командира бригады, для меня не имеет никакого значения. Вернее, имеет,— тут же поправился он.— Спрашивать буду строже. Понял? Вот так, дорогой. А теперь иди ужинать. И до утра отдыхай.

Ужинать Виктор не пошел — решил сразу же разыскать «свою» первую роту. Связной из штаба полка привел его в длинный сарай на соседней улице. Здесь было дымно и жарко. У колченогого стола, близко пододвинув к себе лампу из стреляной гильзы, сидел лейтенант-танкист и что-то читал, иногда пошевеливая губами. Человека три, прямо в комбинезонах, но без сапог, накрывшись шинелями, спали на разбросанных по полу перинах. Неподалеку от двери уютно и весело потрескивала железная танковая печка.

— Первая? — спросил Виктор с порога.

— Первая.

— Значит, порядок! — он подошел ближе и протянул лейтенанту руку.— Мазников, командир роты.

— Тогда точно — порядок!

— А вы — Снегирь?

— Он самый, товарищ гвардии капитан!

Снегирь был веселым и разговорчивым. За десять минут он успел выложить Мазникову все свои заботы. Перелистывая тетрадку, перебирая какие-то квитанции, накладные, списки, Снегирь долго говорил о ротном хозяйстве, свалившемся на его голову, и по всему было видно, что он очень рад прибывшей наконец замене.

Но Мазникову от всего этого стало скучно. Неяркий свет и душная теплынь разморили его. Виновато улыбнувшись, он не выдержал и положил руку на плечо Снегирю:

— Давайте мы это дело отложим до утра, а? Я бы где-нибудь сейчас прилег. Намотался, пока сюда дополз.

Сбросив шинель, ушанку и ремень, он разулся и лег туда, где на полу среди матрацев и перин было свободное место.

Часам к десяти (Виктор случайно проснулся в это время) в сарае уже было полно народу. Пришли откуда-то офицеры, собирались экипажи. Дверь часто открывалась и закрывалась, и по полу тянуло морозным холодком. Со стороны передовой доносился тяжелый, почти непрерывный гул.

Один из вошедших, его называли Овчаровым, хрипло сказал:

— Ну, на Дунае началось... Слышите?

— Костя Казачков приедет, расскажет.

— Он разве там?

— Там. Час назад поехал с Гоциридзе.

— А зачем?

— На экскурсию.

— Я серьезно.

— Думаю — уточнить маршрут. Зимовать же мы тут не будем.

— Это точно, зимовать не будем...

Потом кто-то предложил завести патефон. Зашипела притупившаяся иголка, и песня сразу, широкая, грустная, как воспоминание, заполнила собой все. Казалось, раздвинулись стены сарая и сюда, в затемненную, затерявшуюся среди снегом маленькую мадьярскую деревушку, ночные ветры принесли с далеких русских равнин едва ощутимый запах лугов, прохладу, плывущую с реки, горький аромат полевых цветов.

Вечерний звон, вечерний звон —

Как много дум наводит он...

Когда песня кончилась, кто-то простуженным, осипшим голосом попросил;

— Поставь ещё раз.

— Да нехай лучче лейтенант споет!

— Точно!

— Спой, Снегирек!..

Патефон захлопнули. Снегирь полез под стол и, улыбаясь, достал оттуда аккордеон в исцарапанном, обглоданном на углах футляре, с ним, как после узнал Мазников, он пришел в полк еще во время боев под Запорожьем, с ним собирался возвращаться домой, в «ридну» свою Полтаву.

Прижавшись щекой к сверкающему корпусу аккордеона, Снегирь несколько секунд сидел неподвижно, СЛОВНО вслушиваясь в еще не рожденные им звуки. Но вдруг его правая рука скользнула по клавишам, и в тусклом дымном свете вспыхнули алые меха.

Я знаю, что ты меня ждешь,

И письмам по-прежнему веришь,

И чувства свои сбережешь,

И встреч никому не доверишь...

Лейтенант пел, закрыв глаза и тихо покачиваясь в такт мелодии. У него был хороший, не очень сильный тенор, мягкий, теплый и ласковый.

Война отгремит и пройдет,

Останется смерть без работы.

Кто честно сражался — придет,

Овеянный нежной заботой.

Проигрывая между куплетами, Снегирь чуть приоткрывал глаза. Они были сейчас влажными и счастливо-грустными. Золотисто-кудрявые волосы его свисали на лоб — он откидывал их почти незаметным взмахом головы.

С мешком вещевым на плечах,

В шинели, осколком пробитой,

Придет он и встанет в дверях,

Желанный и не позабытый.

Свои боевые ремни Он бережно снимет и скажет:

— Забудем прошедшие дни,—

И шапку-ушанку развяжет...

Эту песню он сам привез в полк. Кто написал слова и сочинил музыку, ему не было известно. Он помнил только, что впервые услышал ее от капитана-летчика в полевом госпитале.

Поздно ночью «оттуда», с Дуная, приехал командир штабного танка старший лейтенант Казачков, возивший в своей машине полковника Гоциридзе. Он вошел, весь облепленный снегом, снял и положил на табуретку возле печки перчатки и шлем:

— Привет!

— Благополучно? — спросил кто-то,,

— Порядок в танковых войсках!

— Как погодка?

— Опять повалило. Едешь, и ни черта не видно.

— Чуркин! Ужин старшему лейтенанту принес? — поглядел в угол, где спали танкисты, Снегирь.

— Принес,— отозвался один из лежавших на полу.— Айн момент!..

Чуркин поднялся, минуту повозился, гремя котелками, потом поставил ужин на стол и, достав из кармана складную трофейную ложку, вытер ее подолом гимнастерки.