У подножия Мтацминды

Сурен опустил голову, а когда поднял ее вновь, лицо его было спокойно.

— Ну, довольно об этом. Чему быть, того не миновать. Может, я бы и сумел вытащить себя за волосы из этого омута, если бы… не чудовищная любовь, которая меня доконала.

— Любовь?.. — удивленно воскликнул Смагин.

— Да, именно, потому что она из самого обыкновенного, здравомыслящего, не лишенного добрых чувств человека сделала меня тем чудовищем, которое сидит перед тобой. Посмотри на меня, — Сурен с презрением коснулся рукой своего оружия. — Я имел несчастье полюбить прекрасную девушку, на которую не произвел никакого впечатления. Так как я был избалован женщинами, это меня потрясло. Когда же я убедился, что она не изменит своего отношения ко мне, в моей душе поднялась такая бешеная злоба, о существовании которой я и не подозревал. Это и толкнуло меня в объятия головорезов. Зная, что им все проходит безнаказанно, я решил под их прикрытием похитить эту девушку и овладеть ею насильно, надеясь, что тогда ей ничего больше не останется, как согласиться стать моей женой. — Он осушил до дна еще один стакан коньяка и продолжал: — Короче говоря, похищение совершилось. Но когда мы остались вдвоем, я почувствовал, что я либо недоносок, либо гораздо благороднее, чем считал себя сам. Ведь до этого мне казалось, что благородство — лишь пустая болтовня слабых духом. Я взглянул в ее глаза, но в них не было ни ненависти, ни испуга, а лишь одно безразличие, и краска бросилась мне в лицо. Я понял, что теперь она гораздо дальше от меня, чем когда–либо, что я не только не могу, но и не хочу сдвинуться с места. Я сидел перед ней, как растерявшийся школьник, пока она не привела меня в сознание вопросом: «Как зовут твою мать?» Мне не хватило сил произнести имя матери: ее, как и девушку, звали тоже Аника. Я с трудом поднялся. Боясь встретиться с нею глазами, проводил ее до самого дома ее родителей ненастной осенью, ночью, в полном мраке… За всю дорогу мы не сказали друг другу ни слова. Я сам постучал в дверь. Когда в окнах зажегся свет и в доме послышались торопливые шаги, Аника, так звали мою девушку, вдруг судорожно обняла меня за шею и, притянув мое лицо к своему, внезапно поцеловала меня в губы… Я не помню, что было дальше. Я почувствовал свое существование позже, когда шел обратно по той же пустынной дороге. Я уже не говорю про наших головорезов, думается мне, может быть, даже вы будете смеяться надо мной, но с той же минуты, когда я получил от Аники неожиданный поцелуй, я понял, что все определения любви, которые только существуют в мире, беспомощны, больше того — фальшивы. Любовь — это вот один поцелуй, который озарил на мгновенье мою душу и в то же время убил во мне любовь.

Я излечился от моей любви в ту секунду, когда понял, что получил от нее высшее, что она мне могла дать. Так мне казалось несколько месяцев, пока я ходил по улицам, как одурманенный.

В дверь раздался резкий стук. Смагин не успел встать, как дверь с шумом распахнулась, и в комнату ворвались два дашнака.

— Вот ты где, бродяга! А мы тебя ищем по всем номерам, — хохоча, обратился один из них к Сурену. — В одном номере не ответили, так мы взломали дверь. Но там оказалась такая уродина, что мы не решились посягнуть на ее невинность. Что ты здесь делаешь и кто этот тип, который тебя спаивает? Да ты посмотри, какой гусь! К своему стакану он даже не прикоснулся.

Сурен поднялся. Лицо его стало смертельно бледным. Спокойным голосом он сказал им по–армянски несколько слов.

— Простите, пожалуйста, нас, мы не знали, — почти заискивающе проговорили они и, покачиваясь, вышли из номера.

Сурен захохотал.

— Ловко я обвел их вокруг пальца, не правда ли?

— Я хотел бы знать, какие магические слова ты произнес?

— Я им соврал, что ты английский подданный.

— И они поверили?

— По крайней мере до того момента, когда протрезвятся.

В дверь снова постучали, и вошел Вершадский. Ему показалось, что он попал в чужой номер.

— Познакомьтесь, это Сурен, а это мой товарищ, Вершадский.

Сурен и Вершадский пожали друг другу руки, но не знали, как себя вести.

— Вы можете не стесняться, — обратился Смагин к Вершадскому, — рассказывайте, чем кончились ваши попытки устроить мое выступление в Александрополе.

— Вероятно, господин карский губернатор по телефону уже уведомил своего александропольского коллегу, какие опасные преступники прибыли на паровозе в его владения.

Смагин кратко объяснил Сурену, в чем дело. Сурен захохотал.

— Скажите еще спасибо, что он ограничился только уведомлением!

— Лбом стены не прошибешь, — махнул рукой Вершадский, — придется уехать.

Смагин и Вершадский вернулись в Тифлис.

На другой день утром по дороге на вокзал Вершадский посоветовал Смагину не испытывать судьбы и не соблазняться наблюдением за ритуалом утреннего завтрака Гегечкори.

— Я вас устрою у моих знакомых. Это вполне безопасное место, домик стоит на отлете, и живут там прекрасные люди. В Тифлисе меня не знают, и я буду вашим связующим звеном.

На этом они и порешили.

Смагин и Вершадский поселились на окраине города в Сабуртало. Это местечко не было связано с Тифлисом трамваем. Одноэтажный домик друзей Вершадского был последним на кривой улочке. За ним начинался лесок.

Однако Вершадский, которого в Тифлисе никто не знал, мог свободно разгуливать по городу и делиться своими впечатлениями со Смагиным.

Зимние дни были сравнительно теплыми, в «Химерион» собиралась богема, вино лилось рекой, иностранцы наполняли кафе и рестораны, эмигранты по–прежнему строили козни против Советской России; столица Грузии была засорена осколками различных, потерпевших крах, национально–буржуазных правительств; члены бывшего Всероссийского учредительного собрания по–прежнему продолжали разыгрывать роль полномочных народных избранников и под флагами несуществующих государств пытались создавать заговоры против изгнавших их народов. Те из них, кому удалось захватить с собой валюту и золото, устраивали декоративные представительства, консульства и различные «общества национального возрождения», которые тифлисские насмешники называли «обществами национального возвращения». Но дни шли, деньги таяли, приемные, наспех налаженные и иной раз пышно обставленные, пустели. Эмигранты покрупнее, те, которые имели текущие счета в заграничных банках, постепенно переправлялись в Константинополь и дальше, в обетованные столицы Европы, переживавшей медовый месяц версальского мира.

В Учредительном собрании Грузии продолжались бесконечные словопрения. Участились забастовки рабочих и служащих. Воровство и взяточничество начало приобретать небывалые размеры. Разразилось несколько скандалов о расхищении крупных сумм государственными служащими высшего ранга. Наиболее крупные хищения, которые нельзя было затушевать, стали достоянием гласности, о них заговорила пресса. Республиканская милиция, с первого дня организации бывшая продажной, вскоре побила все рекорды продажности. В более завуалированной форме то же самое творилось в высших судебных установлениях, канцеляриях и судах. Государственный банк трещал по всем швам, выпуская бесконечное количество бумажных денег.

Некоторые министры махнули на все рукой и думали только о том, как сколотить капиталец.

Понаехавшие со всех сторон Европы авантюристы лихорадочно скупали по сходной цене золото, бриллианты и другие драгоценности, перекочевывавшие из частных рук и комиссионных магазинов в их широкие карманы. Нуждавшиеся в деньгах владельцы бакинских нефтяных участков продавали их за гроши спекулянтам и комбинаторам, которые перепродавали их ослепленным глупцам, верившим в незыблемость мусаватистского правительства.

Вся эта накипь веселилась и создавала ложное впечатление расцвета и полного благополучия. Космополиты всех рангов и оттенков сплошным потоком разливались по главным улицам города, который они называли «маленьким Парижем». Меньшевистская газета «Борьба», издававшаяся на двух языках, грузинском и русском, из кожи лезла вон, чтобы доказать, что в меньшевистском лагере все обстоит благополучно. Она умалчивала о том, что Грузинская республика отдана на откуп иностранцам, что меньшевики изменили социалистическим лозунгам, заменив их буржуазно–шовинистическими выкриками. В отчаянии, что они не могли приостановить разруху, ими же созданную, меньшевистские лидеры начали неистово вопить в своей печати об интригах Москвы и о кознях большевиков. По заводам и фабрикам рыскали кедиевские молодчики и вылавливали рабочих и служащих, заподозренных в сочувствий большевикам.