Страница 54 из 69
Он не успел докончить фразы, как к нему подошел молодой азербайджанец в щегольском европейском костюме и мягко програссировал на правильном русском языке:
— Простите, господин де Румье, но наша дама просит еще раз прочесть ваше прекрасное стихотворение за нашим столиком, в интимном кругу ее друзей.
Де Румье встал со своего места. На щеках его вспыхнул румянец. Зеленовато–серые глаза покрылись влажной пеленой.
Гоги, воспользовавшись этим, тихонько толкнул Смагина, и они незаметно стали пробираться к выходу.
А де Румье, закатив глаза к потолку, читал, отчаянно скандируя:
Глава VIII
Народу оказалось много, публика собралась интернациональная. Здесь можно было встретить и азербайджанцев, и армян, и русских. Кое–где виднелись и иностранцы. Один из министров, из тех, которые находились вчера в кабаре, сидел в первом ряду. Ледницкий поблескивал стеклами своих очков из второго, где рядом с ним восседала его претенциозно наряженная супруга. В пятом ряду в нарочито скромном костюме находилась дама сердца де Румье, которая, по словам самого поэта, первая заявила ему о своем желании послушать лекцию Смагина. Ее сопровождал молодой азербайджанец, который вчера отозвал де Румье и тем самым услужил Смагину и Гоги.
Де Румье шепнул Гоги, что «роковое свидание наедине» отложено на завтра.
Смагин видел только море голов и с первой же минуты выступления почувствовал теплую атмосферу доверия и симпатии, Гоги, сидевший в партере, радовался, что большинство собравшейся публики, особенно молодежь, выражало явное сочувствие Смагину. Они с вниманием слушали слова Смагина о высокой идейности большевиков, о мужестве писателей и художников, не покинувших в трудную минуту своей родины и плечом к плечу с большевиками строящих новый мир.
Единственным инцидентом был демонстративный уход из зала белогвардейского офицера после того, как Смагин назвал Красную Армию доблестной защитницей Советской России. Публика проводила его глубоким молчанием.
Гоги несколько раз бросал взгляд на бывшую продавщицу газет и журналов. Она слушала лекцию с таким вежливым равнодушием, с каким бы слушал какой–нибудь дикарь иностранца, говорящего на языке народа, о самом существовании которого он даже не подозревал. Очевидно, временная связь с печатным словом не повлияла на нее нисколько.
После окончания первой части лекции зал зааплодировал. Молодежь, сидевшая в последних рядах, подошла ближе к эстраде, шумно выражая свои симпатии лектору.
Во время перерыва за кулисы к Смагину нахлынуло много людей. Среди них были, конечно, и любопытствующие, без которых не обходится ни одна публичная лекция: эстетствующие молодые люди, наконец, люди, одержимые страстью перекинуться двумя–тремя словами а каждым, выставившим свою фамилию на афише.
Но большинство пришло не из праздного любопытства. Один старый преподаватель математики, русский, проживший всю свою жизнь в Баку, тронул Смагина своими простыми, бесхитростными словами:
— Спасибо вам за то, что вы меня, старика, омолодили. Здесь столько ерунды плетут про Советскую Россию, что просто уши вянут. А вот послушал вас — и у меня легче на душе стало.
Пожилой рабочий–азербайджанец крепко пожал ему руку и сказал:
— Приезжайте к нам на промысла. Нефтяники–то настоящие там, а не здесь.
К Смагину подошел Вершадский. Рабочий–азербайджанец укоризненно закачал головой:
— Николай Андреевич, зачем нас обходишь? Начал бы сразу с промыслов.
— Гасан, ты ничего не понимаешь в клубных делах. У нас так водится: первая лекция Должна быть в Центральном клубе нефтяников, а потом уже на промыслах. Не беспокойся. У меня уже договоренность есть. Объедем все промысла.
— Да ну вас с вашей клубной демократией, все по старинке работаете, Николай Андреевич! А надо по–новому — сначала к рабочим ехать, а уж потом в этот ваш центр хваленый. Ну ладно. К нам скорей везите товарища лектора! — И, обратись к Смагину, добавил: — Еще раз спасибо за правдивое слово.
Вершадский проговорил:
— У Ледницкого физиономия такая, как будто он лимон проглотил. Значит, все идет хорошо.
К Смагину подошел юный азербайджанский студент.
— Я хотел вас спросить. Вы видели Ленина? Смагин ответил, что видел и много раз слышал его речи. Тогда студент вынул из книги, которую держал в руке, аккуратно вырезанный газеты портрет и, конфузясь, спросил:
— Скажите, Ленин здесь… похож?
Это так взволновало и тронуло Смагина, что он не сразу ответил. Потом, положив свою руку на плечо студенту, тихо сказал:
— Очень, очень похож. Спасибо вам, что вы ко мне подошли.
— Мне просто хотелось, чтобы кто–нибудь, кто видел Ленина, сказал мне, похож он или нет. Ведь фотографии бывают разные…
— Вы не только просвещаете публику, но и раздаете портреты вождей революции? — раздался внезапно над самым ухом Смагина голос Ледницкого: — Весьма похвально! По крайней мере, слова у вас не расходятся с делами.
Смущенный студент отошел в сторону, инстинктивно прижав к груди книгу с портретом.
Смагин не ответил Ледницкому, взглянул на него презрительно и отошел, заметив, что к нему протискивается де Румье со своей дамой.
— Александр Александрович, разрешите вас познакомить с Верой Игнатьевной Рябовой, страстно интересующейся искусством вообще, а искусством Советской России в особенности.
Вера Игнатьевна вскинула на лектора красивые бархатные глаза и спросила:
— Вы давно из Москвы?
— Да, давненько, — ответил Смагин.
— Но как же вы попали в Баку? Через Константинополь?
— Зачем же делать такой крюк, — улыбнулся Смагин, — я приехал через Батум.
— Разве Батум…
Де Румье сжал ей руку и тихо проговорил: — Не углубляйтесь в географию! Но она невозмутимо продолжала:
— Скажите, а как себя чувствуют знаменитый поэт Лермонт?
— Лермонт? — изумленно переспросил Смагин.
Де Румье опять ей что–то шепнул. Она вся зарделась, но произнесла тем же спокойным голосом:
— Я хотела сказать — Бальмонт.
— Но я уже упомянул о нем в лекции. Он покинул Советскую Россию и уехал в Париж.
— Ах, какой он счастливый! — задумчиво произнесла Рябова.
Де Румье снова нагнулся к ней.
— Господин Смагин, — сказала она неожиданно, — Юра считает, что я не должна была этого говорить. Но если я сама мечтаю о Париже, могу ли я не завидовать тем, кто меня опередил?..
Вторая часть лекции прошла с еще большим успехом. Подоспела большая группа приехавших прямо с промыслов рабочих. После окончания лекции они вместе с молодежью устроили лектору шумную овацию.
За кулисы вбежал запыхавшийся де Румье, кинулся к Смагину.
— Я к вам с повинной! Но что я могу сделать с собой! Ведь любовь — это такая чертова кукла, которая не требует никаких знаний. Ей наплевать на весь мир. Она требует только одного: поклонения и послушания.
Гоги задыхался от хохота.
— Юра! Да ведь она тебя вместо Италии завезет в Абиссинию!
— Ты скажи это не мне, а моему сердцу! Ну, а сейчас давайте махнем опять в кабаре. Там сейчас самый разгар!
— Нет уж, одного раза довольно, — решительно сказал Смагин.
— Но мне–то, — воскликнул де Румье, — надо выступать перед публикой, пока я не вышел из моды!
Смагин и Гоги вышли из клуба, сели в остановившийся с особенным скрежетом трамвай, радуясь, что избавились от дальнейших излияний поэта.
Утром Гоги, не будя Смагина, сбегал за газетами. Азербайджанские и армянские он купил на всякий случай, так как прочесть не мог. Отчет о лекции был дан в русской газете, где подвизался Ледницкий.
Взбежав без передышки на третий этаж, Гоги ворвался в комнату с таким шумом, что Смагин проснулся.