Седой

В спальню ворвался Малек, восторженно заорал:

— Ребя! Елку привезли!!

Все кинулись к окнам — внизу у крыльца стаскивали с грузовика огромную елку — и, теснясь, толкаясь, бросились к двери.

Олега выглянул в коридор, схватил с вешалки свою куртку, выбежал на заднее крыльцо, перевалился через забор в чей-то заснеженный двор, оттуда — на улицу.

Он бежал по улице, шарахаясь от прохожих. Долго звонил в квартиру, то прижимаясь ухом к двери, то пытаясь заглянуть в глазок. Снизу хлопнула дверь подъезда, Олега побежал по лестнице — и увидел поднимающегося навстречу Акакича. В ужасе он бросился обратно, зазвонил к соседям, забарабанил в дверь: — Тетя Полина! Тетя Полина! Это я — Петухов из тридцать седьмой! Пустите меня! — Акакич приближался, Олега побежал наверх, звоня во все двери подряд. — Дядя Витя! Дядя Саша! Это я — Петухов из тридцать седьмой! Тетя Лена! Спрячьте меня!

Акакич настиг его, Олега мертвой хваткой вцепился в перила. Во всем подъезде открывались двери, соседи молча стояли на пороге, глядя, как красный, с трясущимися губами Акакич отрывает его руки от перил.

— Тетя Лена… Вы меня не узнаете? Я Петухов… из тридцать седьмой. Не отдавайте меня… пожалуйста…

— Бедный мальчик, — вздохнула тетя Лена.

— Ну так возьмите его! — сказал дядя Саша.

— Куда же… при живой-то матери…

— Тогда и вздыхать нечего! — крикнул дядя Саша и грохнул дверью.

Акакич разжал наконец Олегины пальцы и почти волоком потащил его мимо молчащих соседей.

— Гад! Гад очкастый! Не пойду! — Олега поджал ноги и мешком повис в его руках. Тогда Акакич обхватил его поперек тела и понес…

Когда растаял багровый, тяжелый и липкий туман, Олега обнаружил себя лежащим в больничной палате, с иглой в руке и капельницей у кровати. Рядом сидела Белка в большом белом халате, смотрела на него и плакала. Олега, худой, прозрачный, улыбнулся ей и пошевелил губами.

— Что? — Белка наклонилась к нему.

— Чего ты плачешь? — прошелестел Олега. — Мама вернулась. Она заберет нас домой.

Белка покачала головой.

— Она не вернется, Олежка.

— Она вернулась, — сказал Олега. — Я сам ее видел. А если нас не отпустят, мы убежим к ней.

— Не надо больше ходить туда. Она никуда не уезжала. Она сама отдала нас. Сама позвонила Акакичу, когда ты пришел…

— Ты врешь, — сказал Олега. — Я тебе не верю.

— Я не вру, Олежка, — Белка снова заплакала, — Ты маленький, ты не помнишь, а я помню, как отец от нас ушел. Мама все время хотела выйти замуж… а мы… это сложно, ты не поймешь… ну, с нами ее никто не брал, хотя приходили разные, я помню… Она испугалась, что останется одна…

— Как одна? — чуть слышно закричал Олега. — А я? А мы?!

— Все, все! — сказал врач. — Только не волноваться!

Белка послушно встала.

— Ты потом поймешь, Олежка, когда вырастешь…

Олега в свободно болтающейся на нем пижаме бродил по длинному больничному коридору, сидел в палате. Соседи по палате торчали в окнах, перекрикивались со стоящими внизу, задрав голову, родителями.

Седая прядка у него в волосах стала шире, захватила чуб и висок. Осунувшееся лицо было неподвижно, глубоко запавшие глаза смотрели спокойно и холодно…

Так же спокойно, молча он шагал рядом с Акакичем на базу. Акакич, наверное, боялся, что он снова будет упираться, цепко держал его за руку, торопливо рассказывал, что он проболел все каникулы, ребята давно учатся, но в школе говорят, что Олег способный мальчик, только рассеянный, и, если постарается, то быстро догонит.

Когда за ним захлопнулась дверь детского дома, Олега резко обернулся и будто впервые увидел ее — с крепкой пружиной, обтертую внизу пинками ботинок; и длинные темные коридоры с одинаковыми дверями слева и справа; зеленые стены со следами кисти и застывшими в краске щетинками; красный огнетушитель около стенда с пионерами-героями…

— Что, Петух, нагулялся? — спросил Слон.

— А мы тебя так ждали, так ждали! — пропищал Малек. Он валялся в ботинках на Олегиной кровати.

Олега подошел, глядя на грязные пятна на простыне под его ботинками.

— Слезь с моей кровати, — бесцветно сказал он.

— А если не слезу?

— Я сказал: слезь с моей кровати, — повторил Олега.

— Что-то я слышу плохо, — Малек сел и озабоченно пошуровал пальцем в ухе. — Ась? Ты что-то сказал, Петух?

Олега молча смотрел на него сверху. Потом развернулся и неумело ударил его по уху.

На мгновение в спальне стало тихо, потом налетели все разом — Слон, Мотя, Карабан, толпясь, мешая друг другу, выкрутили руку. Олега сел на колено, сцепив зубы, чтобы не закричать. К самому его лицу приблизились грязные ботинки Малька.

— Говори, Петух: «Извините меня, Алексей Николаевич, дурака-идиота»! Говори, хуже будет!

— Пустите, — сквозь зубы сказал Олега. — Пустите, тогда скажу.

Его отпустили, и он всем весом ударил Малька головой в живот, бросился сверху, вцепился в горло. Малек извивался на полу, мелькали кулаки, чье-то колено, сползшее одеяло.

— На! На! Мотя, по морде ему, по морде!

Когда Олегу оттащили, Малек хрипел, разинув рот, выкатив глаза, остальные стояли напротив, сжав кулаки, всклокоченные, красные.

— Что, Петух? Еще? Еще хочешь, да?

Олега потрогал ладонью разбитую губу, посмотрел на кровь.

— Больше не хочу, — он отвернулся, шагнул к двери — и внезапно метнулся назад, ударил расслабившегося, опустившего руки Слона и отскочил, прижимаясь спиной к стене…

Белка догнала брата, идущего в толпе детдомовцев на завтрак. Олега шагал, ссутулившись, напряженно держа плечи. Белка коснулась его, Олега тотчас развернулся, чуть пригнувшись, как зверек, угрожающий прыжком — Белка аж отпрянула.

— А, привет…

— Как ты изменился, Олежка… — сказала Белка, глядя в его резкое, нервное лицо с холодно блестящими глазами, жесткими, неровными от заживших трещин губами, красной ниточкой шрама на подбородке.

Олега мимоходом, без интереса осмотрел себя в зеркале над умывальником, и они разошлись к своим столам.

Базовцы как всегда шумно рассаживались, галдя, толкаясь, бежали дежурные с кастрюлями. В стакан какао перед Олегой упал катышек хлеба. Он тут же, едва успев сесть, вскочил и выплеснул стакан в лицо Моте. Тот тоже вскочил, опрокинув стул, растерянно оглядывая залитую рубашку и джинсы, Малек на всякий случай отбежал в сторону.

— Ты что, Петух, с болта сорвался? Это же Карабан бросил!

— Зачем ты, Петухов? — спешил к ним Акакич. — Мотяшов, что случилось?

— У меня же джинсы одни, — чуть не плача, сказал Мотя.

— Что случилось, ребята?

— Да ну его, — сказал Малек, — Кидается, как бешеный!..

— Мужики-и! — заорал Малек еще из коридора и распахнул дверь спальни, — Петухову сеструху щупают! Айда смотреть.

Олега вскинул голову, потом побежал следом за всеми. В тупике под лестницей увидел — двое десятиклассников держат Белку, третий лезет под кофту, — налетел с разбегу, маша кулаками. Они были сильнее, просто толкали его, смеясь. Олега проскользнул под рукой у одного и изо всех сил пнул его в пах. Десятиклассник согнулся и упал. Двое других перестали смеяться, стали бить всерьез. Олега отлетел под лестницу, схватил там какую-то палку, махнул — второй десятиклассник охнул и прижал к себе руку: из палки торчал большой ржавый гвоздь. Белка плакала, присев у стены на корточки, уткнувшись лицом в колени, Олега, заслоняя ее, размахивал палкой: — Убью! Всех убью!!

Его перехватили сзади, Олега ударил локтем, не оборачиваясь, мелькнуло изумленное лицо Акакича. Он скрутил Олегу и повел, поправляя очки и повторяя дрожащим голосом: — Звереныш… звереныш…

Олега стоял в кабинете перед директрисой, скучно разглядывая ухоженные, пышные цветы в горшочках.

— Это невозможно, — говорил Акакич. — Ребята жалуются. Он терроризирует весь дом. Он всех бьет, это невозможно…

— Ты что, Петухов, в спецПТУ готовишься? — спросила директриса. — Что с тобой делать?

— А вы меня выгоните, — сказал Олега. И вдруг улыбнулся ей в лицо — холодно, безнадежно, со снисходительным презрением к этим взрослым людям, ничего не понимающим в его жизни…