Седой

— Дембиля-а-а!! С приказом! Суслы, шнурки, черпаки — готовьте жопы!

Растерянный Иванов со своей суконкой вышел в коридор. В казарме орали, обнимались, кидали вверх шапки, подушки. Уже начинался ритуал посвящения в следующее «звание»: Чоботарь стоял, согнувшись в три погибели, отклячив зад, а Давыдов, намотав ремень на руку, изо всех сил лупил его пряжкой по пятой точке.

— Один… Два… Три… — считал Чоботарь, охая и мелко переступая от боли ногами, — Ой, потише… Четыре… Ой, не могу…

— Терпи, шнурком будешь!

— Пять… Полгода! — Чоботарь разогнулся, потирая двумя руками зад, улыбаясь сквозь слезы. Давыдов торжественно расстегнул ему крючок гимнастерки и обнял, похлопывая по спине.

К Чоботарю тут же подлетел Бутусов со своим ремнем, а Давыдов бросился посвящать кого-то еще из молодых. Со всех сторон слышались звучные, хлесткие удары, кругом обнимались, поздравляли и снова лупили.

К Иванову подскочил радостный Люкин, занес ремень. Иванов резко обернулся, сжав кулак.

— Ты чего, Седой! Положено же!.. Не порть праздник! Ну, давай символически… — зашептал Люкин. — Суслом же останешься… Эх, Седой, дурак ты…

Иванов и Александр мылись, сидя на лавке в бане. Остальные мылись стоя: на задницах багровели огромные, жуткие кровоподтеки, местами отчетливо отпечатались звезды. Тем не менее в бане царило радостное возбуждение.

— Скоро сусликов привезут, — хихикнул Чоботарь.

— У-у! — Никишин с кровожадной физиономией скрутил мочалку.

— Черт, болит, а?..

— Да пройдет… Не, мужики, полгода оттрубили, не верится, да? Еще полгода — как люди будем жить!

— Слушай, Никишин, — сказал Александр. — Ты что, молодых ветеранить будешь?

— А тебе что?

— Да нет, ничего… Я просто вспомнил, как ты в бытовке плакал. Не помнишь: я вошел, а ты письмо домой пишешь, что все хорошо, и руку держишь, чтоб слезы не капали. Забыл?

В бане стало тихо.

— А ты, Важинас? Помнишь, Земцов тебе почки отвешивал? Вспомни, что ты думал тогда!.. Алимов, помнишь, ты сказал: «Это не люди, это шакалы поганые»? Сам теперь шакалом станешь?

— А ну заткнись, ты, Сынуля! — тихо, угрожающе сказал Никишин, — Ты тут мораль не читай, ты тут никто, понял? Ты хэбэшки им стирал? Ты зубной щеткой сортир чистил? Ты мне не указ, понял, ты! Я свое отпахал, я свое получу!

— Нет, послушай…

— Свободен, Сынуля!

— Вы между себя говорите, ребята, — сказал Важинас. — А с нами не надо. А то мы рассердимся…

Люкин занимался кропотливой работой — украшал прапорщицкий плетеный погон золотым елочным дождем: продергивал под одну ниточку снизу, через другую пускал сверху. Половина погона уже сияла золотом. Алимов полировал металлическую заколку-ракету, Чоботарь украшал бархатные петлицы по краям медными клепками. Иванов мыл трубы, тянущиеся вдоль стен, ангара, с грохотом переставляя ведро с мыльной пеной.

В ангар вошел капитан Манагаров в заснеженном комбинезоне. Люкин мгновенно накрыл дембильские украшения схемой ходовой части и вскочил:

— Товарищ капитан! Провожу теоретические занятия с отделением. Рядовой Иванов делает влажную уборку.

— Хорошо, — Манагаров пошел дальше.

— Метет, товарищ капитан?

— Метет. Надолго…

— Отбой тревоги, — сказал Люкин, когда капитан скрылся за стальной дверцей внутреннего перехода. — Не вижу рвения, Иванов! — он вынул платок, засунул его в щель между трубами и с удовлетворением продемонстрировал пятно грязи. — Нехорошо, Иванов! А ведь боевой пост — твои дом родной. Давай сначала… Работай, Иванов! Работа из обезьяны человека сделала, и из тебя сделает…

Алимов и Чоботарь с готовностью засмеялись.

Иванов разогнулся, держа ведро в руках. Люкин отскочил, но Иванов, не взглянув на него, пошел менять воду.

Люкин положил золотой погон сверху на свой, нацепил заколку и приложил петлицы.

— Как?

— Здорово, товарищ ефрейтор, — откликнулся Чоботарь.

— Алимов, сколько дедушке служить осталось?

— Четыре бани, двадцать три масла! — отрапортовал Алимов.

— А тебе?

— Как до Китая раком, товарищ ефрейтор!

— Молодец, возьми с полки пирожок… — Люкин опять углубился в работу. — Я сразу домой-то не пойду. Чего идти — на работе все… Я часиков до семи прокантуюсь, а в семь у клуба собираются… девки тоже… Тут я и пойду…

В ангар заглянул кто-то из дедов, закричал с порога:

— Люкин! Слышь, Люкин! Замполит в казарме шмонает! Давыда альбом нашел, Бутусова!

Люкин вскочил, кинулся к телефону, остановился, лихорадочно соображая.

— Чоботарь, лети в казарму! Быстро! Мухой! У меня под матрасом альбом…

— Пурга же…

— Мухой, говорю! Туда-обратно, сюда принесешь! Ну! — он толкнул Чоботаря к двери. — Слышь, замполит увидит — скажи: Манагаров послал за… за чем-нибудь! Давай, на ходу оденешься!

Чоботарь выбежал.

— Нет, ну ты скажи, а? — расстроенно спросил Люкин. — Мешают ему альбомы? Полгода клеил…

Они с Алимовым продолжали работу. Иванов распрямил затекшую спину и снова окунул тряпку в грязную мыльную пену…

— А мой сержант — Науменко… во повезло вам, что не застали! — рассказывал Люкин, — Во мужик был! Хохлы, они, вообще… Вам такой службы в страшном сне не снилось, как мне… Ну вот, на дембиль пошел, а его в самолет не пускают — этот звенит… ну, миноискатель. Китель снимает — обратно звенит. А у него рубашка вся в клеммах… Снял — звенит: клепки на штанах… Так до трусов раздевался!.. — Люкин преувеличенно-весело засмеялся. — Это он потом в письме написал…

Алимов осторожно, чтобы не заметил ефрейтор, скосил глаза на часы. Иванов ожесточенно драил бесконечные трубы…

— А… вот еще случай был с этим… с Науменкой… — начал Люкин, он пытался балагурить, как ни в чем не бывало, но с каждой минутой сникал, будто уменьшался ростом.

— Ужин, дежурная смена, — раздалось по внутренней связи, и Люкин запнулся на полуслове. Алимов растерянно смотрел на него.

— Ты это… иди места занимай, — сказал Люкин.

Алимов не двинулся в места.

— Чего вылупился? — заорал Люкин. — Места, говорю, займи!

Как только Алимов вышел, Люкин кинулся к телефону, зашептал, прикрывая трубку ладонью:

— Казарма? Кто это?.. Слышь, Бутусов, Чоботарь приходил? Чего? Ушел? Когда?.. Когда?.. — он повесил трубку и воровато оглянулся. Иванов стоял у него за спиной.

— Контрольный срок, — сказал он, постукивая пальцем по часам.

— Слышь, Иванов, — бегая глазами, негромко сказал Люкин. — Ты ведь не видел ничего, правда?.. Я его не посылал…

— Контрольный срок, — повторил Иванов.

— Слышь, Седой… — быстрее заговорил Люкин. — Ушел и ушел, сам ушел…

Иванов схватил его за шиворот и толкнул к дверям. Люкин упал, вскочил:

— Седой, мне три недели служить осталось… Это ж трибунал…

Иванов почти волоком потащил его к дверям, Люкин жалко упирался, цеплялся за него:

— Слышь, Седой, я уже матери написал… Я ж один у нее, отца ж никогда не было… Седой, слышь, чего хочешь…

В казарме пронзительно, прерывисто загудел зуммер, замигала сигнальная лампочка. Дневальный влетел в столовую:

— Дивизио-о-он!! Тревога! Одеваться на выход!!

На командном пункте, теснясь в узком проходе, одевалась дежурная смена.

В оперативном зале капитан Манагаров держал сразу две телефонные трубки, кричал в микрофон внутренней связи:

— Сокращенный расчет на месте, остальным на выход!.. Казарма, связки по пять, развернуться в цепь… Товарищ подполковник, рядовой Чоботарь вышел в одиночку без команды, в контрольный срок не вернулся…

Пригибаясь под ветром, связанные веревками за пояс, не видя соседа по пятерке в густой снежной мгле, падая и поднимаясь, солдаты шагали вперед, натыкались на стены казармы или колючую проволоку, разворачивались, путаясь в веревках, и шли обратно. Иногда в темноте сталкивались две пятерки, долго, на ощупь, обходили друг друга…

Подполковник сидел один посредине длинного оперативного пульта, глядя на сцепленные пальцы. За прозрачными планшетами с контурами Европы замерли с наушниками на голове планшетисты.