Седой

Иванов поднял руку, Люба вздрогнула, замерла на полуслове, прикрыв глаза, ожидая удара. Иванов чуть коснулся пальцами засаленного локтя телогрейки.

— Выходи за меня замуж.

Люба растерянно глянула на него.

— За кого?.. За тебя? Я?.. Да на хрен ты мне сдался сто лет! Кому ты нужен? В зеркало посмотри, урод! Замуж, ха! — Люба то ли всхлипнула, то ли засмеялась. — Что, оголодал? Ну так деньги давай, привез? Я теперь даром не даю… Ну, что ты приперся? Ладно. Все. Поговорили. Иди… Вали отсюда, я сказала!.. — она прикусила губу, чтобы не расплакаться. — Ну, иди, пожалуйста… Здесь опер на меня глаз положил. Донесли уж, наверное…

Иванов медленно поднялся.

— Подожди! — Люба схватила его за рукав шинели, — Я сама уйду… Только совсем уже. Не приезжай больше… У тебя все хорошо будет. Правда, я знаю… Ну… все.

Она встала и, по-мужицки шагая в тяжелых сапогах, пошла к двери…

Когда Иванов добрался до деревни, стояла уже непроглядная темень. Грязь на дороге подернулась ледяными нитями и похрустывала под ногами. Иванов постучал в первый дом, там затаились, из-за двери прислушиваясь к нему или присматриваясь через щелку. Потом мужской голос спросил: — Чего надо?

— Переночевать. До автобуса.

— Не гостиница.

— Хоть в сени пусти.

— Иди отсюда. Сейчас дробовик сыму… Иди-иди, не стой. Никто не пустит…

Через дорогу темнела в ночном небе заброшенная церковь: с выщербленным кирпичом, обвалившимися карнизами, с кустами, растущими из стен вокруг купола. Из церкви вышел человек, лязгнул железный засов.

— Эй, отец, переночевать пусти, — без особой надежды, мимоходом сказал Иванов.

Человек подошел, приглядываясь в темноте к нему, к заляпанной грязью шинели.

— К «химикам» ездил?

— Да.

— Дружка навестил?

— Невесту.

— Вот оно как… Ну, пойдем…

В избе, освещенной тусклой мигающей лампой, мужик поставил чайник на треногую плитку:

— Кормить нечем: пост. Чаю только дам.

— Ты поп, что ли? — спросил Иванов.

— Можно и так назвать.

Хозяин мало походил на попа — обыкновенный мужик с грубым простым лицом, заскорузлой мозолистой пятерней, костюм в налипшей свежей стружке.

— Столярничаю, — пояснил мужик, отряхивая стружки, — Прогнило все. Двадцать лет храм пустой стоял, как в семьдесят первом иконы покрали.

— Кто покрал?

— Да много охотников здесь шастало, — мужик налил чаю себе и Иванову, сел напротив за стол. — Как саранча, прошли… А кто украл, тот и вернул. Сам привез той осенью Богородицу и трех апостолов. И на освящение из Москвы приезжал, молился.

— Совесть проснулась? — насмешливо спросил Иванов. Его опять крутило всего внутри, хотелось уязвить, достать этого спокойного, умиротворенного попа.

— Значит, проснулась, — невозмутимо ответил тот. — В народе совесть просыпается. Пока в потемках бродят, сами не знают, куда идут. А идут-то к нам. Страшно без Бога жить.

— Ты меня поагитируй, может, и я приду?

— А Бог — не народный депутат, чтобы я за него агитировал. Сам придешь, — поп посмотрел на него. — Злой ты сильно. Чего такой злой?

— Жизнь такая.

— Жизнь у всех не сладкая. Да не все злые, — хозяин поднялся, указал на узкий топчан: — Здесь ляжешь. Только учти — рано подыму.

— Не привыкать.

Через приоткрытую дверь Иванов видел, как он стоит на коленях, подняв голову к лампаде, молится просто и обстоятельно, будто говорит с добрым знакомым: про то, как прошел день, как движется ремонт в церквушке, и про нежданного ночного гостя.

Дрожащий свет лампады дробился в серебряном окладе образов…

…вокруг, на сколько хватало глаз, расстилалась плоская снежная равнина, над которой круто выгибался небесный купол. Справа у горизонта небо чуть розовело, выше меняло оттенки от нежно-голубого до непроглядной синевы, слева на ночном небосклоне светились крупные звезды.

Вездеход шел по дороге, обозначенной парами стальных штырей, торчащих из полузасыпанных снегом железных бочек. Молодые солдаты в новеньких, негнущихся шинелях сидели на скамьях вдоль бортов, смотрели в окна.

— Эй, воины, гляди! — полуобернувшись, крикнул ефрейтор-водитель, указывая вправо.

— Куда? — спросил маленький остроносый Чоботарь.

— Куда! — захохотал ефрейтор. — На солнце! Последний день сегодня! Теперь четыре месяца не увидишь!

Над горизонтом, действительно, показался краешек солнечного диска.

— По-осмотри на солнце, — запел водитель, — посмотри на небо, ты видишь это все в последний раз!

— Люкин, — сказал сидящий рядом капитан.

— Намек понял, товарищ капитан.

— А что потом? — не понял Чоботарь.

— Ночь потом. Как у негра — я извиняюсь, товарищ капитан — с тыльной стороны…

— Стой! — крикнул капитан, но водитель уже сам нажал на тормоз.

Вездеход остановился у заваленной набок бочки с погнутой вешкой.

— Эй, воины! — кивнул Люкин, открывая дверцу. — Лопаты там…

Все высыпали из вездехода, подошел капитан, прикуривая.

— Опять? — спросил он.

— Ага… Мишка балуется, — пояснил Люкин молодым, указывая на исцарапанный бок бочки. — Видишь, когти. Чует, собака, человечий дух.

Солдаты подняли и установили набитую камнями и залитую бетоном бочку.

— А зачем это? — спросил кто-то.

— В пургу на ощупь идти… Вот так опрокинет, собака страшная, сверху снегом заметет — и уйдешь в чисто поле, — махнул рукой Люкин. — Весной найдут, когда оттаешь.

— Во занесло… — протянул Чоботарь, оглядываясь, — Медведи гуляют…

Иванов тоже оглянулся в этом холодном, бесконечном, безжизненном пространстве…

Иванов включил свет на кухне, закурил и сел, сгорбившись за столом. В ночном небе мерцали огни города.

Появилась Алла в наброшенном на плечи халате, щуря заспанные глаза, села рядом.

— Ты так страшно скрипишь зубами во сне, — сказала она. — Я просыпаюсь… — она мягко провела ладонью по его волосам. — Тебе нельзя все время одному. Надо общаться с людьми…

Иванов молча курил. Алла отняла у него сигарету, погасила.

— Пойдем, — она потянула его за руку, Иванов покорно поднялся.

Они снова легли в темноте — Алла на диване, он на раскладушке. И снова навалилась темнота…

…только дежурная лампа над тумбочкой дневального тускло высвечивала центральный проход в казарме, спинки кроватей и табуретки с аккуратно сложенной формой, отражалась в экране телевизора, подвешенного к потолку в дальнем конце прохода. Сами кровати — по два ряда с каждой стороны — терялись в полутьме, кое-где слышалось еще шевеление, разговоры, смех.

Хлопнула дверь, в казарму вошел конопатый сержант, которого Иванов запер в умывальнике на сборном пункте.

— Говорят, суслов из приемника привезли? — громко спросил он у дневального.

— Ну.

— Кому спим?! — заорал сержант. — Деды! Чего тихо, будто не праздник? Дежурный кто? Бутусов, поднимай суслов — поздравлять будем!

— Суслы, подъем! — скомандовал коренастый мощный Бутусов. — Строиться на торжественную поверку!

Дневальный поднял трубку телефона:

— Слышь, кто из офицеров в казарму пойдет — свистни.

Кое-кто из молодого призыва поднимался, строился в проходе — в бесформенном байковом белье и брезентовых шлепанцах с номером кровати.

— Чего мало? Остальные где? Где они спят-то?

— По одежде смотри, — велел конопатый.

Деды пошли вдоль прохода, приглядываясь к сложенной на табуретках форме. Обнаружив новую хэбэшку, скидывали ее владельца вместе с матрацем на пол или пинали снизу под сетку кровати.

— Подъем была команда!

— А? Что? Чего?

— Чего! Вредно спать на первом году!

В проходе выстроилась неровная, жалкая шеренга, новобранцы крутили стрижеными головами, не понимая, чего от них хотят.

Иванов лежал в ближнем к выходу углу казармы и, не поднимая головы, напряженно наблюдал за шабашем. Бутусов, не дойдя до него, повернул обратно.

— Все, что ли?.. Равняйсь! Смирно!

Новобранцы кое-как подравнялись и вытянули руки по швам коротких кальсон. Бутусов открыл список личного состава.