Конклав ночи. Охотник

– И сколько нынче берут профессионалы?

– Договоримся, – сказал я. – Умеренно берут. Думаю, полковничьей вдове обручальное кольцо продавать не придется. Конечно, многое будет зависеть от сложности операции. Окончательный расчет произведем по факту. Аванс, разумеется, вперед. Десять тысяч вечнозеленых единиц. Можно наличными, можно безналом. Счет в Сбербанке сообщу.

– Грабеж, – констатировала она. – Родион, ты, оказывается, и сам кровосос.

– Работа накладывает определенный отпечаток, – усмехнулся я.

– Скидки предусмотрены? – Ирина нежно взяла мою кисть в свои руки.

– А то! – проговорил я, отбрасывая ногой столик. – Постоянным клиентам – существенные…

Ближе к вечеру, хорошенько отдохнув и подкрепившись, я вновь погрузился в «УАЗ». После того как договор с Ирочкой Рыковой был заключен и скреплен многими… гм… печатями (хочется верить, не иудиными), у меня появились кое-какие неотложные делишки за пределами сада. Провернуть их следовало до наступления ночи.

Мурка где-то гуляла, и слава богу. Там, куда я направлялся, ее присутствие было крайне нежелательно.

Я вывел машину за ворота, церемонно раскланялся с садоводами на автобусной остановке, получил от пожилой семейной пары литр облепихи, а от знакомой «разведенки» Лилии осуждающий и одновременно пылкий взгляд – и покатил в город.

Час пик еще не наступил, поэтому до школы № 36, старейшей школы Северо-Восточного района города, я добрался за какие-нибудь сорок минут.

Она и впрямь была чрезвычайно стара: кирпичное трехэтажное здание с двускатной крышей, окруженное неухоженным сквером. Слева и справа возвышались уродливые пристройки – спортзал и мастерские трудового обучения. Из-за спортзала виднелась длинная черная труба котельной. Такие храмы знаний строили, должно быть, еще до рождения моих родителей. Между тем тридцать шестая школа и поныне считалась пристойным учебным заведением. Преподаватели в ней работали очень даже сильные.

Впрочем, сама школа меня интересовала мало. Строго говоря, не интересовала вовсе. Мне был нужен здешний сторож, а по совместительству истопник и ведущий кружка военного дела. Фамилия сторожа была Игнатьев, по имени-отчеству он являлся моим полным тезкой.

Я загнал машину на хозяйственный двор, заглушил двигатель и осмотрелся. На двери кочегарки висел замок, зато вход в подвал был открыт. Я направился туда.

Подвал, право слово, выглядел куда более ухоженным, чем наземные постройки. Бетонные стены увешаны детскими рисунками в рамках, пол тщательно выметен. Множественные железные двери заперты качественными висячими замками и покрашены в веселенькие цвета. Родион Кириллович, в чьем ведении находились эти места, был известным аккуратистом. У него даже в котельной чистота и цветочки.

Сойдя вниз, я прислушался. Справа – тишина, зато слева доносились хлесткие сухие щелчки. Это в тире стреляли из духовых винтовок. Игнатьев был, разумеется, там.

Я пошагал на звук.

Увидев меня, Родион Кириллович заулыбался, блестя металлическими коронками, и скоренько свернул стрельбы. Дети уходили из тира ворча, косились на меня с заметной злостью. Я их вполне понимал, но мне было сегодня не до сантиментов.

Выпроводив стрелков, Игнатьев сгонял меня закрыть подвал изнутри, а когда я вернулся, спросил:

– Ну чего тебе, тезка?

– Да ты ведь уже догадываешься, Родион Кириллович, – сказал я.

Он досадливо поморщился и кивнул. Конечно, он догадывался.

– Пришла пора платить по векселям?

– Точно, – сказал я, – пришла.

Уверен, окажись на месте Игнатьева любой другой человек, постоянно служил бы мишенью для подростковых и детских шуточек и злых розыгрышей. Он как будто нарочно был создан для этого: худенький, низенький, старенький горбун с огромными полупрозрачными ушами, вислым сиреневым носом пьяницы и хромающей походкой. Любой другой человек. Да только Игнатьев не был человеком – и дети это наверняка чувствовали.

Игнатьев был высшим упырем.

Впрочем, не совсем высшим. И, кажется, не совсем упырем. Когда-то, более полувека назад, молодой, самоуверенный колхозный механизатор Родя Игнатьев прикончил чрезвычайно влиятельного матриарха. Огромную бабищу, Героиню Социалистического Труда, депутата Верховного Совета СССР и проч. и проч. Собственного председателя колхоза.

Председательница была падка до молодой мужской плоти в любых проявлениях. Родион изобразил, что снедаем бешеной страстью, заманил кровопийцу в укромное место, там стрельнул из двустволки самодельными серебряными жаканами в грудь, а потом отсек косой голову. Распотрошил. Для потомственного крестьянина разделка туши не проблема. От сердца он кусочек съел. И от печени съел. А от яичников не смог, сколько ни пытался. Проблевался Игнатьев, вырвал у нетопыря клыки, понаблюдал, как «пар ушел в свисток», и поехал в город на председательском «виллисе».

Новых сородичей он уже чувствовал нутром.

Однако суд областного Конклава высших своим его не признал. Дело было даже не в нарушении Игнатьевым правил умерщвления предшественника. Скорей в том, что клан, к которому относилась покойная героиня труда и депутат, обладал в нашей местности подавляющим большинством голосов. Приговор был закономерен. Медленное умерщвление. Очень медленное.

Новоиспеченного нетопыря начали терзать. В конце концов его замучили бы, если б не кончина товарища Сталина. Последующий расстрел патриарха патриархов, Лаврентия Павловича, спровоцировал в вурдалачьей верхушке грандиозную грызню за власть. Механизатор Родя Игнатьев, прикончивший авторитетного матриарха бериевского клана, в одночасье из разменной пешки превратился в фигуру для совсем другой игры. В козырного валета. Он вдруг сделался едва ли не примером для подражания. Его выпустили. Искалеченного, постаревшего, с удаленными напрочь клыками. Утратившего веру в счастье, приносимое обращением в высшего упыря. Ему предстояло длительное, очень длительное существование в шкуре инвалида и доходяги.

Он ушел в подполье. Где и пребывал по сию пору…

– Тезка, – сказал Игнатьев, начав составлять винтовки в ружейный шкаф. – Я тебе уже говорил, что ты дурачок?

– Много раз.

– Почему же ты до сих пор не поумнел? – Он закрыл дверцу, опечатал и повернулся ко мне: – Почему, мальчик?

– А смысл? – спросил я. – Ты вот, Кирилыч, такой умный – аж страх берет. Всю вурдалачью историю на шесть тысяч лет знаешь, всю человеческую – на пять. Но прибытку тебе от этого ноль целых шиш десятых. Сидишь тут, как гриб, бледнеешь, плесневеешь. Ни славы, ни почета.

– Ошибаешься, – сказал Игнатьев. – Выгода самая прямая. Спокойствие! Ты этого пока не понимаешь, потому я и говорю: ду-ра-чок! Кстати, бьюсь об заклад, если получишь то, за чем пришел, рискуешь и вовсе не дожить до понимания.

– Спасибо, дяденька. Приму во внимание. Где она?

– Кто она? – спросил старый крючкотвор, хитро прищурившись. – Или что? Ты все-таки уточни, тезка, чего тебе от меня нужно. А то я ведь пожилой, соображалка плохо функционирует.

– Книга Рафли, – четко произнес я. – Кодекс высших упырей.

– Так ведь такой книги не существует! – не очень натурально удивился Игнатьев. – Она ж на дне Океан-моря, под Алатырь-камнем схоронена. Или под Сухаревской башней Кремля? Я что-то толком и не припомню…

– Ты покривляйся, – сказал я с угрозой. – У меня-то, конечно, терпение не безразмерное, но я Мурку приведу. Она с удовольствием твои сказки послушает.

Игнатьев взглянул на меня с осуждением. Или с ненавистью?

– Мне не до шуток, Кирилыч, – сказал я значительно более мирно. – Книга у тебя. Ты проболтался, когда окосел от крови того прогероиненного насквозь «торчка», которого зарезала моя росомаха. Наркотики – страшно вредная штука, старичок. Даже для высших.

– Понятно, – протянул Игнатьев. – Ну тогда, серьезный мой, возьмешь ее сам.

– Далеко ехать? Я на машине.