Четверо из России

– Из нас троих, – сказал я, – больше всех имеет право на отдых Молокоед. Димка нес носилки только часть пути, Белка уже отдохнула, так что прошу не обижаться, если я застряну на берегу…

Дело было, конечно, не в усталости. Я просто решил взять самую опасную роль – отвлечь в случае необходимости погоню.

Итак, Димка и Белка взвалили рюкзаки, подхватили носилки и отправились дальше от реки, а я выбрал удобный наблюдательный пункт и стал следить за тем, что происходило вокруг. Из моего укрытия были видны оба берега и значительная часть противоположного склона. Минут через тридцать я снова услышал собачий лай, а потом увидел и другую овчарку. Собака бежала, наклонив морду к самой земле, часто фыркала, останавливалась и отрывисто гавкала, давая сигнал хозяевам. У того места, где мы переправлялись, овчарка сбилась со следа и беспокойно забегала. Берег огласился жалобным визгом.

Отчаявшаяся в поисках собака уселась и, подняв морду, принялась скулить. В лесу меж деревьями мелькали тени двух человек. Через минуту к ним присоединилась третья, и вскоре я увидел Камелькранца, Паппенгейма и протрезвевшего Думмкопфа.

Братья, видимо, совсем выбились из сил, они часто спотыкались. Уже почти у самого берега Камелькранц полетел кувырком, и Паппенгейм, нагнувшись, помог ему подняться. Выставив вверх свой безобразный горб, карлик растирал ногу…

Потом преследователи долго возились с овчаркой, заставляя ее снова отыскивать след. Они осмелились даже войти в воду. Горбун вскоре вернулся назад, потому что глубоко, а он, видимо, не умел плавать. Паппенгейм благополучно переплыл, повозился-повозился с овчаркой, которая отказывалась его слушать, и вернулся к Камелькранцу.

Немцы покричали что-то друг другу, Камелькранц все же решил, видимо, найти брод. К нашему счастью, он начал искать его не там, где мы переправлялись, а выше по течению. Сам того не подозревая, он уводил собаку все дальше и дальше от нашего следа…

Я не стал больше ждать и побежал догонять своих. Они ушли довольно далеко, и когда я нагнал их, Белка уже еле-еле плелась.

– Привал! – скомандовал я и рассказал все, что видел.

Уже после полудня мы вышли к опушке. Я оставил товарищей в лесу, а сам решил оглядеть местность. Ни живой души вокруг! Прямо к чаще примыкали заброшенные поля, а неподалеку виднелось какое-то строение. Осмелев, я направился к нему и вскоре убедился, что передо мной обгоревшие развалины каменного дома. Большие кучи очень толстого шифера покрывали камни. На месте ворот лежала вывеска. На ней еще можно было прочесть витиеватую надпись готическим шрифтом: «Штейнбах».

Через несколько минут мы были в развалинах. Под уцелевшим кусочком крыши устроили роскошную постель из сорняков, которые росли здесь всюду, и Левка, улегшись, сразу принялся острить:

– Ты не помнишь, Молокоед, что говорил Ситка Чарли по поводу хижины, в которой нет хозяина?[56]

– Думаю, Чарли поступил бы вроде нас: расположился бы в ней и – все.

Мы пообедали тем, что приготовила в дальнюю дорогу баронесса, и настроение у нас повысилось.

– Не составить ли нам опись имущества нашей экспедиции? – шутил Димка, напоминая о том, как мы готовили когда-то свой поход в Золотую Долину.

– Белка, ты не забыла захватить мокасины?

Мы уже чувствовали себя на свободе и впервые после многих недель веселились, готовы были смеяться над каждым пустяком.

– Ну, Белка, – сказал я, вставая из-за стола (столом нам служил широкий кусок шифера), мы с Димкой пойдем искать топливо для растопки, а ты приготовь пока дрова.

Вокруг было много всяких досок и щепы, так что забота о топливе отпадала сама сабой. А местность надо было осмотреть обязательно.

Везде виднелись следы страшного запустения. Брошенные поля, повалившиеся изгороди, ржавые сельскохозяйственные орудия – все говорило о том, что здесь было большое имение, которое оставлено владельцами на произвол судьбы. Мы нашли на территории имения небольшой пруд и замерли от неожиданности, когда увидели, что под водой устремились к нам десятки рыб.

– Карпы, – восхищенно прошептал Димка. – Видишь, они нас совсем не боятся, наоборот, ждут подачки…

Мне рассказывал однажды Заремба, что в одном немецком имении он видел пруд, в котором развелось много рыбы, и пленные часто, когда их мучил голод, ходили туда и ловили карпов. Димка, видимо, тоже вспомнил эту историю. Он живо сбегал в разваленный дом и принес кусок шпагата. К шпагату привязал самый обыкновенный крючок, каким обычно застегивают шубы и воротники у пальто. Повыше крючка прикрепил к шпагату корочку хлеба.

Эта идея представилась мне до того детской, что я прыснул. Но Димка забросил свою «лесу» в воду, и не успел я опомниться, как он, упершись ногами в берег, уже кричал:

– Помогай, Вася, а то этот барон уйдет!

Карп так сильно рвался, что удержать его стоило большого труда. Мы все-таки выволокли рыбину на берег. Она была чуть не в полпуда весом.

– Вот и ужин сразу на четыре персоны, – смеялся Димка.

Мне такой способ ловли казался просто чудом. На шубный крючок поймать рыбу! Но дело объяснилось просто: привязанную корочку карпу мешал проглотить болтающийся на шпагате крючок, и, чтобы отделаться от помехи, карп проглотил крючок и выбросил его сквозь жабры. Димка натянул шпагат и – карп был наш.

Мне вновь представилась Золотая Долина и то, как мы ловили там рыбу. Каким далеким и прекрасным казалось теперь наше глупое милое детство!

Но хоть мы и повзрослели в неволе, приглушенные крики огласили наш бивуак, когда Димка швырнул еще живую добычу к ногам Белки.

Мы решили, что нам ничто уже не грозит, и остались ночевать в развалинах. Небольшой костерок освещал нашу скво, которая жарила рыбу на углях.

Стемнело. В небе светились звезды. Наши тени дрожали и ломались на остатках стен. Вдруг совсем рядом с нами поднялся шум, и кто-то закричал страшным нечеловеческим голосом.

– Сова, – спокойно проговорил Димка.

Но от этого не стало веселее. Страх сковал нас всех, и в это время из-за стены высунулась собачья морда. Мы все так и подскочили. Собака исчезла.

– Попались! – шепнула Белка.

Обмершие, смотрели мы в тот пролом, где скрылась собака. И вот она снова выглянула.

Левка громко зачмокал губами. Гостья вышла из-за стены и, прижавшись к земле, поползла к Леваке. Хвост ее отчаянно колотился, она повизгивала, всячески изъявляя свою радость и преданность. Левка похлопал себя по колену, и собака прыгнула к Большому Уху, лизнула его в щеку.

Мы расхохотались. Пес, очевидно, был брошен хозяевами. Он обезумел от радости, что видит, наконец, в своем даме живых людей.

Я проснулся от холода. Небо над нами было чистым, и, как всегда на рассвете, сильно посвежело. Костер давно погас. Обильная роса вымочила одежду. Я поднялся с травяной постели, и меня бросило в дрожь. Откуда-то выскочила собака и села против, глядя преданным собачьим взглядом. Первое, что хотелось сделать, – разжечь костер. Но безопасно ли это? Не выдадим ли мы дымом свое местонахождение?

Я вскарабкался на стену и стал оглядывать горизонт проснулся Димка.

– Что ты увидел, Молокоед? – спросил он.

– Ничего.

Покряхтывая от холода, Димка быстро собирал щепочки, чтобы запалить огонь. Он растолкал Белку, попросил у нее спички, и та, не отрывая головы от согревшейся травы, полезла в карман и протянула ему коробок.

– Сейчас нечего бояться, Молокоед, – говорил Димка, разжигая костер. – Не ночевали же они здесь! Опасность придет не раньше восьми часов.

Скоро мы согрелись и тормошили Белку, скрючившуюся в три погибели, предлагая воспользоваться огоньком.

– И что вы так рано поднялись! – возмущалась Нюра, зевая и подставляя огню то один бок, то другой.

А я подсел к Левке. У него все еще был жар. Я завернул ему рубашку и хотел отодрать от живота бинт, но он сморщился, хлестнул меня по руке и прошипел:

– Не надо трогать… А то еще больнее будет…

56

Остроты Левки нельзя понять без описания нашего похода в Золотую Долину. В то время мы бредили Джеком Лондоном и Фенимором Купером. Их индейцы были для нас идеалом. Ботинки мы называли мокасинами, веревку – лассо, женщину – скво. Нашими героями были Ситка Чарли и Мэйлмут Кид, познавшие мудрость снежной тропы, и мы, как умели, подражали им и даже выражались по-индейски.