Страница 26 из 30
— Что это?
— Хорошая штука, — улыбнулась она, заводя двигатель. — Придает бодрости. На время. До дома тебе хватит, поесть, помыться и спать. Завтра не проспи.
В ее голосе я смог рассмотреть заботу и сочувствие. Впрочем, не пересекающие некую грань показного безразличия.
— Постараюсь, — буркнул я, чувствуя, как боль переливается из сустава в сустав, из мышцы в мышцу.
— Ты как, держишься?
Я кивнул.
— Я думал, ты отменила мне занятия в школе, чтобы я не пересекался с Кампосом. Или дуболомами его папочки, который обязательно захочет выяснить подробности. А ты оказывается вон для чего…
Она усмехнулась.
— Да, действительно. В школе тебе лучше не появляться. Какое-то время. — Она помолчала. — Сегодня мой мнимый шеф с подачи главы корпуса должен был с ним связаться. С Кампосом. И объяснить, что его сын не прав. Но ты сам понял, причина не только в этом.
Я тяжело вздохнул и откинулся назад, проваливаясь в полудрему. Да, не только в этом. Но и в этом тоже.
Что ж, ей виднее. У нее есть в таких вещах то, до чего мне расти и расти. Опыт.
Я не знал, как вести себя с матерью. Мне было тяжело видеть, как она на меня смотрит. С укоризной. Мать прекрасно понимала, что со мною что-то не так, но в подробностях разобраться не могла. Действительно, что можно подумать на ее месте, если сын, имевший на неделе столько проблем в школе, вдруг пропадает неизвестно где вечерами, заявляется побитый и немощный, сил еле-еле хватает дотянуть до постели, и при этом не говорит ни слова? И сейчас, запихивая в себя ужин, я вдруг осознал, что если не расскажу сегодня, случится что-то нехорошее.
— Это все она, да? — не выдержала долгого молчания мать. Я отрицательно покачал головой.
— Она тут ни при чем. То есть, частично она «при чем», но косвенно.
— Это все после свидания с нею, — продолжила давить мама. В ее голосе были слышны боль и отчаяние. — Ты другой, Хуанито. После того свидания стал совсем другим. Я не узнаю тебя. Что происходит, сын?
Я тяжко вздохнул и протянул руку, накрывая ее ладонь своей.
— Мам, я тебе сейчас одну вещь скажу, только ты не ругайся, ладно?
Она подумала и кивнула. Внутри ее колотило.
— Постараюсь.
— Это не только из-за нее…
И я медленно, не торопя события, все-все обстоятельно рассказал. И что Бэль — мод-аристократка. И про Кампоса. И про мое решение навсегда изменить свою жизнь. И про беседу с сеньорой Тьерри и что она мне пообещала. И даже про то, что не вижу в своей школе ничего хорошего в плане перспективы.
— Ты сам так решил, или кто подсказал? — подняла вдруг она голову, выслушав.
— Сам.
Не поверила. Ну, да ладно, главное не осуждает.
Ее реакция оказалась странной. Пока я рассказывал, она не перебивала, не устраивала разнос, не обвиняла, дескать, щенок, что придумал и куда лезешь. Только слушала. И сейчас, когда я все-все рассказал, у нее будто отлегло от сердца. Она встала и потрепала меня по голове.
— Какой же ты у меня взрослый, сынок!
Затем расплакалась и прижала к груди
— Ты не злишься, мам? Ну, что я так поступил? И даже не посоветовался?
Она улыбнулась сквозь слезы.
— А ты бы меня послушал?
Я тоже обнял ее, крепко-крепко. Нет, не послушал бы. Мама — святой человек, но серьезные решения мужчина должен принимать сам, иначе будет не мужчиной, а тряпкой. И этому меня тоже учила она.
— Мам, я все равно тебя люблю! Больше всего на свете! Я никогда не предам и не подведу тебя!
— Я знаю… — и она разрыдалась.
Когда она успокоилась, я все-таки задал этот вопрос:
— Ну, так как ты относишься к моему поступку?
Мама промокнула платком последние слезы и выдавила улыбку.
— Все-таки решил спросить благословения?
Я кивнул.
— Мне будет тяжело там, зная, что ты меня осуждаешь и злишься.
Она сделала попытку рассмеяться.
— Ладно, что уж, чего теперь спрашивать. Иди, раз решил! Если это для тебя так важно. Но что бы не случилось, что бы ты не сделал, помни, я всегда с тобой и ты всегда можешь на меня рассчитывать. На мою любовь и поддержку.
Я поднялся и обнял ее.
— Спасибо, мам!
— Она тебе понадобится. Поддержка… — По ее губам промелькнула тень от улыбки. — И гораздо раньше, чем ты думаешь.
Помолчали.
— А то, что меня могут там убить? Как к этому относишься? Все равно отпускаешь?
Мама вновь улыбнулась, на сей раз улыбкой умудренной опытом женщины.
— Все мы смертны, сынок. Все умрем. Всевышнего не обманешь. А погибнуть просто так, не из-за чего, из-за дури, она тебе не даст. Защитит. Иди с миром.
Я склонился. Она перекрестила меня.
— И пусть твоя дорога всегда ведет к победе. Любая дорога.
— Спасибо, мам — только и смог выдавить я.
Я не спросил, кто такая «она». Понял.
Следующие дни пролетели, как в тумане.
Наутро после первого дня в доспехах я еле встал. Подняла меня как ни странно мама, у которой был выходной, сам бы не смог. Больно было шевелиться, не говоря о том, чтоб одеться или сделать что посерьезнее.
Мама после вчерашнего разговора прониклась, поняла меня, не стала вставлять палки в колеса. Дескать, если ты так решил, сынок — так тому и быть. Я не думал, что будет так легко, ждал накладок, но их не последовало. Она не кривила душой, и даже красочное описание кровавого Полигона, почерпнутое мною из разговоров с Катариной, не произвело на нее впечатления. Что ж, мама — всегда мама, а моя мама — лучшая на свете.
В машину к Катарине я еле залез, часы в этот момент показывали почти без пятнадцати. Та, несмотря на следы бурной бессонной ночи на лице, цвела и пахла, находясь в превосходном расположении духа, потому не сделала втык за опоздание, и вообще всю дорогу с меня посмеивалась. Но когда мы доехали, вдруг грубо вытащила из машины и дала самого настоящего пендаля. Да так резко и сильно, что я, не успев среагировать, позорно растянулся на бетоне.
— А теперь, Шимановский, предупреждение, — нависла она надо мной, грозная, как скандинавская валькирия. — Если еще раз увижу, что ведешь себя, как нюня — сделаю из тебя отбивную. Сделаю при свидетелях, соберу как можно больше девчонок. Пусть полюбуются, какой «настоящий» мужчина набивается служить с ними!
Я попытался подняться, беря себя в руки и душа ярость. Тихо, тихо, Хуанито! Она права! К твоему позору.
— Будешь еще ныть? — усмехнулась сеньора майор, и я поразился ее умению быстро перевоплощаться из добродушной веселой Катарины в жестокого бесстрастного офицера корпуса.
Я резво замотал головой, перебарывая боль в руках и все-таки поднялся.
— Не буду.
— Встать! Смирно! — рявкнула она. Я тут же вытянулся в струну. Она довольно улыбнулась.
— Так-то лучше! А теперь одень вот это — она протянула черную тканевую маску — и за мной, шагом марш! Продолжим веселье…
И я держался. Из последних сил. Падал, еле-еле переставлял дрожащие от нагрузки руки и ноги, полз (ибо бегом такое назвать нельзя), но упрямо двигался к поставленной цели. Инструкторы, обе, улыбались, всячески демонстрируя симпатию. Видимо, мое теперешнее состояние тоже входило в их расчеты и на него они также планировали посмотреть. На мое поведение, как я справлюсь. И я в тот день не единожды сказал мысленное «спасибо» Катарине за утренний пинок.
Через пару дней стало легче. Постоянная терзающая боль отступила, я перестал падать и вообще перестал замечать доспех на себе. Будто его и нет, а усилия, необходимые для движения рассматривались как нечто само собой разумеющееся. Как Катарина и говорила. Конечно, тут мне здорово помогли мои прежние тренировки, моя база: если бы я не занимался так усиленно спортом, не был привычен к большим перегрузкам, я бы загнулся тут, на этих тестах.
Больше всего напрягало оружие. «Жало» требовало постоянного ухода, постоянного контроля, я не мог ни на минуту забыть о нем. Таскал с собой везде, до самого момента отчаливания домой, когда сдавал вместе со скафандром. Но признаюсь честно: мне это нравилось. Держать в руках оружие, настоящее, из которого можно стрелять и убивать — разве есть в этом мире для мужчины что-либо прекраснее этого ощущения?