Страница 39 из 47
— Его наполовину сожрали волки.
— Да что ты! — вскричал Жером. — Наполовину!.. Несчастный Томас! Наверное, обглодали голову и ноги?
— Почти все тело. По сути говоря, нашли одни кости.
Дед перевел дух. Он подумал, что теперь никто не узнает, что Томас был убит из ружья.
Между тем бабушка наставительно сказала:
— Видишь, Жером! Неисповедимы пути Господни. Суд его хоть и нескор, но неминуем. Рано или поздно он настигает виновного. И возмездие свершается, когда тот спокоен и уверен в собственной безнаказанности.
Дедушка застонал.
— Что с тобой? — испугалась бабушка.
— Дай мне воды, жена. Мне нехорошо.
— И правда, ты белый, как мертвец.
— Это все новость, Я такого не ожидал.
— На, муженек, пей.
Дедушка поднес стакан к губам. Его зубы застучали о край стекла, а рука так тряслась, что половина воды пролилась на белье.
— Боже мой! — воскликнула бабушка. — Да ты, видно, серьезно болен. Может, мне пойти за врачом, господином Депре?
— Нет, нет! — закричал дед. — Не надо!
Он схватил жену за руку. Его ладонь была потной и холодной. Бабушка посмотрела на него с еще большим беспокойством.
— Ничего страшного. У меня приступ лихорадки, но я чувствую, это последний. Я пойду на поправку.
В самом деле, радуясь такой счастливой развязке, Жером Палан, как больной, перенесший страшный, но целительный кризис, чувствовал себя все лучше.
Вечером, узнав, что тело Томаса Пише со всеми почестями препроводили на городское кладбище и забросали шестью добрыми футами земли, он совсем успокоился. Велел жене привести к нему детишек, расцеловал их и их мать, чего не бывало с памятной ночи третьего ноября. Но каков же был восторг семейства, когда дед заявил, что чувствует себя хорошо и собирается спуститься вниз. Его хотели поддержать. Бабушка подала ему руку, но он выпрямился во весь свой огромный рост и сказал:
— К чему это?! Уж не считали ли меня умершим?
И глазом не моргнув, он спустился по лестнице.
Стол был накрыт на бабушку и детей.
— Ну и дела! — воскликнул он весело, видя только три прибора. — А я что же, не ужинаю?
Бабушка поспешила поставить четвертую тарелку и пододвинула к столу еще один стул.
Дед сел и принялся выстукивать вилкой и ножом по тарелке какой–то марш.
— Коль уж так, — сказала бабушка, — в подвале осталась бутылка старого бургундского, я берегла ее к торжественному случаю. Случай представился.
Все сели ужинать. Счастливая бабушка наливала деду стакан за стаканом. Вдруг она увидела, как он побледнел, побежал за ружьем к камину. Схватив ружье, прицелился во что–то в самом темном углу комнаты. Однако не выстрелил, а отшвырнул его подальше. Он вспомнил, что оно не было перезаряжено с третьего ноября.
Бабушка стала расспрашивать мужа, что значат его странные действия, но он отказался отвечать.
Польше получаса дед ходил взад–вперед по дому. Затем поднялся к себе в комнату и лег спать, так и не вымолвив ни единого слова.
Ночью его, вероятно, мучил какой–то кошмар. Он несколько раз внезапно просыпался, издавая дикие крики и взмахивая руками, словно целясь в кого–то или во что–то, что ему не давало покоя.
Жерому Палацу опять явился гигантский заяц!
— Таким образом, — продолжал свой рассказ хозяин харчевни, — убийство Томаса Пише не осталось, как на то надеялся мой дед, тайной между ним и Потом.
Тело жертвы покоилось в могиле, а ужасный зверь днем и ночью приходил к Жерому Палану, чтобы напомнить, что был свидетелем преступления и что в могиле жертвы не хоронят угрызений совести убийцы.
Жизнь, к которой дедушка с такой радостью вернулся в вечер похорон Томаса Пише, стала мукой из–за видения, преследовавшего его по пятам. Порою он встречал мерзкого зайца в каминном углу. Тот грелся вместе с дедом у огня, посылая ему пылкие взгляды, которых мой бедный дедушка, хотя и был отважным человеком, не мог ни перенести, ни позабыть.
Иногда за обедом заяц пробирался под стол и начинал скрести его но ногам своими острыми когтями. А если бедняге удавалось побороть свои страхи и заснуть, через несколько минут он снова просыпался, задыхаясь из–за тяжести, давившей ему на грудь. Гигантский заяц, сев Жерому Палану на живот, преспокойно умывал себе морду передними лапами!
Бабушка и дети никого не видели. Казалось, бедный Жером сражается с воображаемыми преследователями, поэтому все посчитали, что он сходит с ума. В доме поселилась великая печаль.
Однажды утром после кошмарной ночи дед встал с постели другим человеком. Он принял окончательное решение.
Надев подбитые железом башмаки, зашнуровал большие кожаные гетры, взял ружье, почистил его, продул оба ствола, проверил кремень, удостоверился, что порох хорошо просушен, и засыпал его в ствол, стараясь не обронить ни крупинки. Затем вложил войлочный пыж, края которого смазал жиром, и долго утрамбовывал его шомполом. После всыпал в ствол добрую порцию свинца. Дробь третьего номера была безукоризненно подобрана по форме и размеру. Наконец с той же основательностью, с какой он подошел к своему занятию с самого начала, вбил последний пыж. Положив порох на полку ружья, он соединил его затравкой с зарядом в стволе. Закинул ружье за плечо, отвязал радостно прыгавших у конуры собак и направился вместе с ними к Ремушану.
Читатель помнит, что по этой дороге он шел к месту засады в ночь на третье ноября.
Бабушка, следившая за каждым движением мужа, радовалась, думая, что удовольствие, которое ему доставит любимое занятие, вытащит деда из странной ипохондрии, жертвой которой он стал. Она проводила его до порога и оставалась у двери, пока он не скрылся из виду.
Был конец января. В полях лежал густой туман. Однако славному охотнику были так хорошо знакомы все стежки и дорожки, что, несмотря на облако пара, застилавшего землю, он пришел, ни разу не сбившись с пути, прямо на перекресток, на котором произошла ноябрьская сцепа.
В десяти шагах от него уже показались очертания кустов, за которыми он прятался в роковую ночь. Вдруг с другой стороны зарослей, на то самое место, куда упал Томас Пише, выскочил большой заяц. Дедушка вмиг распознал в нем зверя, навсегда унесшего его покой. Он, конечно, был готов к его появлению, и все же, пока он вскидывал ружье на плечо, заяц исчез в тумане. Сцепленные одним поводком Рамоно и Спирон кинулись за ним. Едва переводя дух, дед поспешил следом.
На вершине Спримона дул сильный ветер, и туман рассеялся. Охотнику стало видно собак. Они разорвали соединявшую их веревку и заливались что было мочи. В двухстах метрах от них бежал заяц, белеющая шкура его отчетливо выделялась на красноватом ковре верескового поля.
— Кажется, — воскликнул дедушка, — он сдает? Черт возьми! Они его схватят! А ту, Рамоно! Ату, Спирон!
И воодушевленный дедушка еще быстрее бежал вперед. Клянусь, это была горячая охота! Казалось, и охотник, и заяц, и собаки обладали стальными мускулами. Как на крыльях, они пересекали поля, леса, луга, холмы, овраги, ручейки и пригорки. При этом не останавливались ни на минуту.
Удивительно, гигантский заяц вел себя как старый волк. Он не запутывал следы, не петлял, не бежал вдоль воды, по канавкам или по борозде, оставленной сохой. Он нисколько не старался сбить собак со следа. Его вроде бы и не заботило, что за ним гонятся. Казалось, он неторопливо трусил вперед, держась в ста шагах от собак, которые, чувствуя его свежий, горячий след, заливались пуще и под аккомпанемент нескончаемых «Ату! Ату!» бежали еще быстрее, ничуть, однако, не сокращая при этом разделявшую их дистанцию.
В этой немыслимой гонке дед отбросил подальше мешавшую ему охотничью сумку. Веткой сбило шапку, он не стал подбирать ее, чтобы не терять времени. На дедушкино счастье, заяц описал большой круг, и они вернулись к началу: миновали земли Спримона, Тилора, Френо, Сени и к полудню снова были на Аниванле.
Дедушка, подуставший от пятичасовой погони, был еще на вершине горы, когда собаки, сбежав вниз, очутились на берегу реки Урт. Он подумал, что зверек никогда не рискнет пересечь реку, вода которой сильно тогда поднялась из–за дождей. Заяц обязательно повернет обратно и окажется под дулом его ружья. На собак, увы, не было никакой надежды. Заяц просто издевался над ними!