Страница 10 из 49
— В чем дело, лейтенант? — зазвучал совсем близко голос Политкина.
Степан вдруг рассмеялся:
— Да вот, поговорили. Проводи гражданина…
— Не стоит, сам дойду. А ты что, боишься проводить? Уходим вместе, сегодня ничья.
— Я с тобой игры не затевал.
Он не спеша тронулся. Степан не отставал.
— Пойдем рядком, поговорим ладком. Одному скука… — У развилки посторонился, пропуская вперед. — Начальству дорогу. Или боишься?
Андрей машинально ступил на тропу и подумал: «Может, и впрямь заглянуть к Митричу, показать листовку?», Он услышал за собой частое дыхание Степана и весь напрягся, ощущая спиной острый холодок. Не нравилось ему все это, поймался на самолюбии, а ничего поделать с собой не мог. Не поворачивать же назад. И этот глупый спор на кухне дал возможность этому красавчику взять верх. Не зря он привязался, сейчас опять начнет запускать коготки.
— Эхма, в башке кутерьма, — певуче произнес Степан. — И у каждого она своя. Сколько голов, столько умов и столько же правд. Двух подков одинаковых не бывает, а вы хотите всех живых на один манер выковать. Споткнетесь…
— Кто это «вы»?
— Ну, ты. Одни разговоры: друзья, братья…
И снова забухало сердце, точно дали подножку, и ты забарахтался, на мгновенье прижатый к земле, пытаясь вывернуться, хотя ты и сильней, за тобой правда.
— Ни черта ты не понял, Степа.
— Понял, понял.
— Сомневаюсь.
— Ха-ха.
— Смеешься невесело.
— Да?
Вот когда Андрей почувствовал твердую опору, сделав, по сути, пустячное усилие, и не без тайного злорадства услышал, как Степан запыхтел за его спиной. Чувствовал, что тот злится, и мысленно посмеивался, стараясь не ввязываться, лишь ловить его на слове.
— А ты объясни.
— Тому гаду, кто наклеил это дерьмо, я бы объяснил.
— А может, я и есть тот гад! Каждый вправе мыслить, как может. Разумеется, при демократическом укладе… Или тебе это не понятно?
— Писал бы — не признался.
— Я, конечно, говорю отвлеченно.
— О демократии?
— О своем авторстве.
— Что ж ты при немцах молчал, братец? — спросил Андрей почти весело, не выдавая вновь вспыхнувшей неприязни к этому краснобаю. Нет, вряд ли тогда, под Сарнами, был Степан.
— А может, не молчал?
— Вряд ли. Иначе бы сейчас не трепался. Это была не просто война, как я понимаю. А смертельная схватка между людьми и зверьми, когда у тебя только два выхода — остаться человеком или принять уготованное тебе скотское существование, смириться.
— Ну, народ не обманешь, он знает, чего хочет.
— Вот именно, — сказал Андрей.
— Народ, народ, масса. Громкие слова! Задолбил, как дятел… По-твоему, жизнь — школьная задачка, дважды два — четыре…
Степан вдруг загорячился, дернув Андрея за рукав, заставил его повернуться. Зачастил, то и дело срываясь на язвительный тон:
— А масса-то из кого состоит? А? Из кого? Из маленьких людей. А они такие же, как тыщу лет назад: своя рубашка… Думаешь, привесь ему красный бант, он изменится?… Не-ет!
— А надо бы…
— Философия! А жизнь, она в другую сторону повернет.
— В одну она сторону поворачивает, в одну! — в свою очередь, не выдержав, распалился Андрей. — Если ей не мешать!
— То-то и оно…
— …Не мешать, если она строится на равенстве и доверии. Коллективно! А чего хочешь ты? — Он злился, что позволил втянуть себя в дурацкую прогулку. — И ты меня стреляй — не убедишь в обратном. А частник — волк! Одиночка. В какую бы культуру ни вырядился. Он не верит другому, потому что у самого веры нет, нет идеала. Только бы под себя грести!
Он вырвал рукав из цепких пальцев Степана и зашагал вперед.
— Зависть взаимная, а не доверие! — буркнул Степан. — Чтоб, не дай бог, кто не выдвинулся…
Степан замешкался, видимо, угодил с тропы в сугроб и стал обивать валенки.
— Ущемили тебя, что ли?… В институт-то свой небось оформился?
— Неважно… Умному человеку у вас делать нечего.
Андрей вдруг подумал о своих солдатах-новичках, что уходили в бои с ходу в горячие дни под Оршей и Каунасом, так что многих он не успел узнать даже по имени. Сколько из них не вернулось, выручая товарищей, А этот жив… За что они гибли, во что верили, разве он поймет, разобиженный умник? Андрей обернулся, перехватив угрюмо-блесткий взгляд из-под надвинутой шапки. Дать бы ему промеж глаз…
— Умный-то ты для кого, для себя? — спросил он Степана.
— Хотя бы! Отбор — закон природы… Или вы и на природу замахнулись? — насмешливо забубнил Степан, не отставая ни на шаг. — Просили тебя сюда, а? Законы свои устанавливать. Всеобщее братство. Хо-хо… Дай им волю, мужичкам, все полезут вверх, перегрызутся. Все впереди — и первых нет. Демос! Не-ет, это стадо еще попасти надо, законник, ангел ты непорочный…
— Вот как? Значит, ты за демократию без демоса? Оригинально.
Степка словно споткнулся. Андрей досказал, уже не скрывая издевки:
— Выходит, опять-таки диктатура получается? Только твоя, по божьим законам отбора.
Он остановился. Степан тяжело дышал, переминаясь с ноги на ногу.
— Такому умнику дай власть — и он уже наполеончик. Логика?
— Речку, — выхрипнул Степан, — вспять не повернешь. А поверни, она все одно свое русло найдет. И не тебе его менять, не тебе!
— По крайней мере, откровенно… А насчет «звали — не звали» заткнулся бы. У ребят моих об этом спроси. Почти все местные. У себя дома. Да и я из Киева.
— Киев, — точно выплюнул Степан, — между прочим, когда то шляхетским был.
Андрей едва не уселся на снег, закашлялся от смеха — до того нелепо, должно быть, выглядели они сейчас среди поля, точно на сцене с искусственно повисшей луной: заносчиво нахохлившийся Степа, недоучка, которого он принял всерьез, и сам он, невольно загородивший тропу, не в силах справиться с душившим его беспричинным смехом. Таи и трясло всего.
— Ой, не могу. Извини, пожалуйста. Черт те что… шляхта! Ты-то при чем? Мы же с тобой оба хохлы, дурачина. В мирное время, верно, против пилсудчиков бунтовал, теперь за шляхту прячешься?
Степан будто невзначай обошел его и двинулся по тропинке. Остановился.
— Все верно, — сказал он, слегка качнувшись, с каким-то театральным жестом. — Все правильно. Равенство… Все бьются за свои привилегии. С той разницей, что тебя государство за ручку ведет, а другой собственным рылом дорогу долбит. Адью…
Нет, не стоило следовать за ним к Митричу. Листовку отдать Довбне — и пусть разбирается. В сумеречном свете луны, удлинявшей тени хуторских хат, застывшая на миг фигура Степана показалась неестественно огромной.
— А Стефку не трогай, — звеняще донесся голос Степана. — Мы с ней помолвлены. Понял? Иначе пеняй на себя, дважды повторять не буду…
Ого, это уже было серьезно.
Сутулая фигура в кожухе с неуклюже растопыренными руками стала подниматься к хуторку. Андрей смотрел вслед со смешанным чувством жалости и неприязни.
— Что думаете делать? — спросил Юра, выслушав лейтенанта.
В призрачном свете луны, сквозившем в мерзлое окно, лицо его, поднятое над подушкой, казалось настороженным.
Пошарив возле койки, Андрей осторожно поставил на табурет котелок с недоеденной перловкой. От холодной, чуть сдобренной подсолнечным маслом каши во рту оставалась горечь…
— Отдам листовку Довбне, это его компетенция.
— А я не об этом? Ведь то, что он вам говорил… За такие разговорчики, знаете?
Ах, вот он о чем.
— А еще завклубом! Контра. Такие-то листовки и пишут.
— Те, кто пишет, помалкивают, он просто болтун, путаник. И притом провинциальный какой-то. Искатель истины…
Скрипнул топчан, кажется, Юра даже привстал, озадаченный:
— Что ж, вы так и оставите?
— Нет, пойду доносить. В письменной форме. Мол, такой-сякой в таком-то часу сказал то-то… Спьяну да сглупу проявил аполитичность в вопросах социологии.