Страница 13 из 52
Старшина тут же снова сложил бумагу и захлопнул ее в портсигаре.
— Ничего не разберешь. Надо экспертам отправить. — И подозрительно посмотрел на меня. — Верно говорю?
— Так точно! — машинально ответил я. И лишь после этого удивился странному поведению старшины, потому что написанное на листке было ясным и понятным.
«Любый Иване зачем зря погибать сдавайся немецкому командованию они с нами обращаются хорошо гауптман Кемпке обещал простить тебя и отпустить ко мне сдавайся Иване твоя Анна Романько».
Ну и денек выдался на мою долю! Не было таких а моей жизни и, наверное, не будет. С утра — пожар, потом раскопки и эта проклятая записка. А потом и еще чище…
Едва мы вернулись на заставу, как меня вызвали в канцелярию. Там был уже старшина, что-то горячо доказывал начальнику заставы. Когда я открыл дверь, они оба повернулись и посмотрели сурово, осуждающе. И долго молчали, словно придумывали, что со мной делать — поощрить или наказать.
— Записку читал? — наконец спросил начальник. — Что в ней?
Я слово в слово пересказал содержание. Всю ведь дорогу думал об этой записке, и если вначале улавливал только смысл, то потом она вся восстановилась перед глазами. Как фотоснимок, который видел мельком и который после долгих воспоминаний врезался в память единым цельным образом. Восстановилась до каждой запятой. Впрочем, ни запятых, ни вообще каких-либо знаков препинания там не было. Из чего можно было заключить о «высокой» грамотности «соблазнительницы Анны».
— Во глаз! — восторженно сказал старшина. — Пограничный глаз. Я и прочесть как следует не успел, а он — сразу…
— Ну что скажете? — спросил начальник. — Ведь она приходится теткой вашей Тане.
Вот те на! Я пришел сюда выслушивать, а мне высказываться велят. Что я могу сказать?
— Кто еще знает о записке?
— Товарищ прапорщик.
— Только вы двое?
Я понимал деликатность начальника. Верняком хотел спросить, не проболтался ли. А я, честно говоря, вовсе и не думал секретничать, просто не успел никому ничего сказать.
— Никому ни слова, ясно? — сказал начальник и, задумавшись, посмотрел в окно.
За окном было солнечно и тепло, и я видел, как сержант Истомин, раздевшись до пояса, крутил на турнике свое коронное «солнце». Воскресный день давно перевалил за середину, а мне еще предстояла уйма дел. Надо было стирать и зашивать — устранять последствия «героической борьбы с пожаром». И письмо домой собирался написать, на которое уже две недели не мог выкроить минуты. И еще поспать следовало и за прошлую ночь, и за будущую, поскольку вечером предстояло идти в наряд на ПТН. И еще подумать надо было, хорошенько подумать о Тане и ее тетке Анне…
— Вот что, — после некоторой паузы сказал начальник. — От службы я вас сегодня освобождаю. Опять пойдете в поселок.
Я затосковал. Идти в поселок, значило встретиться с Таней. А как с ней разговаривать? Легкой болтовни, к какой я привык, сегодня бы не получилось, а быть с Таней серьезным я просто не умел.
— Задание вчерашнее, — сказал начальник. — Попытайтесь еще поговорить с этим… Волчонком. Она к вам относится… не как к другим. Ясно?
Мне ничего не было ясно. Но я не стал спрашивать, потому что думал о том, как теперь спасти самолюбие гордой Тани. Лучше всего бы взять да сжечь проклятую записку. Зачем ворошить прошлое?! Но я понимал, что это невозможно. Прошлое уже взяло нас за горло, и просто зажмуриться, не замечать его никак было нельзя. Оно жило, это прошлое, оно надвигалось, словно танк, и единственное, что нам оставалось, — встретить его, как подобает, с открытыми глазами.
— Товарищ капитан, — сказал я, — а может, показать Тане записку? Она найдет какие-нибудь старые письма. Сравним почерк, докажем, что это не Анна писала записку.
— А кто ее мог писать?
— Мало ли… Полицай какой-нибудь. От имени Анны. Весь же поселок знал об их отношениях.
— Та-ак! — Он с любопытством рассматривал меня. — А если не докажем? Разворошим поселок, как улей, а ничего не докажем? Ведь ей жить тут, Тане…
Я был подавлен аргументами. Поселковые такие: никто ничего не скажет, но никто ничего и не забудет. И в первую очередь не забудет сама Таня. Как ей тогда жить с этой памятью?…
И снова был вечер, снова я шел в поселок, не шел — тащился, больше всего опасаясь встретить по дороге Таню. Прежде я думал, что балагурить и балаганить — мое призвание. «Соврешь — недорого возьмешь», — говорила моя бабушка. И еще будто мне «обмануть — раз плюнуть». Но оказалось, соврать — это одно, а обмануть — совсем другое. Я вдруг с удивлением понял, что обманывать просто не умею. Получалось, что я в своей жизни еще никого и никогда не обманывал?…
Поселок был пустынен. Несмотря на воскресенье, все взрослые находились в поле: в наших местах день прозевать — год прозевать, так быстро пересыхает земля. По улицам слонялись одни пацаны того счастливого возраста, когда ходить хвостом за папами и мамами уже совестно, а бегать за девчонками еще неохота, когда все заботы сводятся к борьбе со свободным временем. И снова, глядя на эти группки слоняющихся без дела мальчишек, я подумал, что неплохо бы почаще проводить с ними занятия в группах ЮДП. И нам польза, и родители спасибо скажут. И решил, как разделаемся со всеми заботами, серьезно поговорить об этом с начальником заставы. Пусть хоть мне поручат пацанов, уж я бы им показал, почем грамм солдатского пота…
Встречавшиеся по дороге мальчишки сворачивали ко мне так уверенно, словно я бесплатно раздавал конфеты. Я болтал с ними и посматривал по сторонам. И все больше утверждался в мысли, что надо не убегать от Тани, а искать ее. Проследить, когда она придет домой, и сразу постучаться. И оглядеться там: может, удастся найти образец почерка Анны, ничего не говоря Тане.
Потом я увидел Вольку. И обрадовался, решив, что удастся и выспросить ее и заодно использовать в качестве прикрытия. Сказав, что нужно серьезно поговорить, я провел Вольку на улицу, где жила Таня, выбрал поодаль от ее дома укромную скамеечку, сел и задумался. Надо было сказать Вольке что-то посущественнее, иначе — глупышка глупышкой, а и с ней можно было себя перехитрить.
Волька стояла рядом, колючая, настороженная, глядела мимо меня.
— Эх ты, Волчонок, — сказал я как можно ласковее. — Садись, чего стоишь?
Она передернула острыми плечиками и ничего не ответила. Стояла в двух шагах от меня, тоненькая, стройная. И мальчишечьи джинсы, вытянутые на коленях, и тесноватая а груди куртка, которые, мне казалось, так уродовали ее, теперь были полны изящества и какой-то берущей за душу бравады.
— А ведь ты, наверное, красивая будешь, — сказал я, любуясь ею.
Снова она дернула плечами и вдруг покраснела так, что мне самому стало неловко. И тут же я испугался, как бы она не убежала и не оставила меня одного в этой дурацкой засаде у Таниных ворот.
— Почему ты в ЮДП не состоишь? — спросил я.
— А девчонок берут? — заинтересованно спросила Волька.
— Еще как берут. Во всяком случае, прими мое персональное приглашение.
— А разве вы… с ЮДП занимаетесь?
— С тобой буду заниматься только я.
Черт знает чего меня понесло. Но уже не мог остановиться, принялся разрисовывать ей прелести занятий в группе юных друзей пограничников, как я сам покажу ей учебный городок, и устрою экскурсию по границе, и свожу на вышку и на наш пост технического наблюдения, где стоит чудо из чудес — прожектор, и покажу место, где обнаружил нарушителя, и сосну, которую спасал от огня, и темную таинственную нишу у большого камня…
Как ни был я увлечен рассказом, все же заметил ее встревожившиеся, забегавшие глаза. И сам насторожился.
— Можно тебя спросить кое о чем?
— Ну?
— И ты нукаешь? — изумился я.
— Все так говорят.
— А ты не говори, ладно?
— Ладно, — глухо ответила она, словно это был какой заговор между нами.
— Скажи, тебе когда-нибудь стрелять приходилось?