Страница 41 из 49
Я чуть повернул голову. За переплетом окна висело серое небо. Голая ветка колыхалась на ветру. Сбоку, на ночном столике, лежали наручные часы с темным циферблатом. Я проследил за красной секундной стрелкой, равномерно бежавшей по кругу под аккомпанемент монотонного тиканья. И заметил, что слух мой обострился. Может быть, у меня был жар, а может, просто в наполнявшей комнату глубокой тишине тиканье часов казалось таким громким. Приятное чувство легкости сохранялось, и я больше не боялся куда-то свалиться.
Кто-то намотал на мою голову очень много марли. Я осторожно ощупал лицо. Все как будто было на месте. Меня засунули в чересчур широкую полосатую — белую с голубым, жесткую, как парус, ночную рубаху. От нечего делать я еще некоторое время смотрел на красную секундную стрелку на черном циферблате. Затем принялся размышлять, где я и как сюда попал. Но не вспомнил. Попытался представить, что там, снаружи, за окном. Дома, или море, или пустыня? На ночном столике, рядом с часами, стоял радиоприемник. Что, если нажать на одну из белых кнопок? Расскажут ли мне о полосатой ночной рубахе или о голой ветке, пляшущей на ветру за окном? Или из приемника послышится музыка? Барабанный бой, усиленный неумолчным тиканьем часов?
Лоб мой покрылся испариной. Кто, черт возьми, заточил меня в эту комнату, за стенами которой нет ничего, кроме серого неба без конца и края? Утомленный, я закрыл глаза. Недавнее приятное чувство сменилось странным беспокойством. Что-то со мной было не в порядке. И не только из-за повязки на голове и покалывания иглы в мозгу. Нет, здесь было что-то еще.
Наверно, я уснул, потому что не слышал, как в комнату вошли. Вода из крана больше не капала. У окна сидела женщина и листала журнал. Короткая юбка открывала стройные ноги в маленьких голубых замшевых туфлях без каблуков. Из-под шапочки выбилась прядь каштановых волос, и в них как будто отсвечивало серое небо. Женщина, должно быть, почувствовала мой взгляд, потому что посмотрела на меня и кивнула. Немного жалостливо, но и явно радуясь, что я наконец очнулся.
— Вот и отлично, — сказала она. Это прозвучало старомодно. «Привет» или «давно пора» подошли бы ей больше. Свернула журнал и положила его на подоконник. Затем встала и подошла ко мне. Она была изящна и на ходу немного покачивала бедрами, что выглядело весьма грациозно, но как-то не вязалось с белой шапочкой и сестринским халатом.
— Меня зовут сестра Марион, — сказала она, заправляя под матрац мою простыню. — Болит у вас что-нибудь? Доктор Молитор считает, что вы счастливо отделались. Если хотите, можете получить немного сухариков с молоком.
Она бережно поправила мои подушки. От нее пахло хорошим мылом с легкой примесью лизола. Я хотел задать ей какой-то вопрос, но у меня сначала не вышло. Только пошевелил губами, не произнеся ни слова. Ангел милосердия терпеливо ждал. Так бывает в кино, когда пропадает звук. Наконец мне удалось:
— Как я попал в этот замок? — Голос мой был совсем тихим, и я не узнал его, как будто слышал впервые.
— Вы в больнице Марии Магдалины. — И затем еще раз: — Я сестра Марион. — Она достала из кармана халата клочок бумаги и шариковую ручку. — Завтра вы уже будете чувствовать себя лучше. Скажите, пожалуйста, вашу фамилию и адрес. Когда вас доставили к нам, у вас не было при себе никаких документов. Есть у вас близкие, которых надо уведомить?
— Конечно, — ответил я. — У каждого порядочного человека есть близкие. — Звук уже прорезался, но голос оставался чужим.
Сестра Марион придвинула стул к моей кровати и села. Я собрался уже ответить на ее вопросы, когда вдруг обнаружил, что пластинка кончилась. Я не мог произнести ни слова да и не знал, что говорить. Передо мной была только огромная белая стена. До боли стиснув кулаки, я попытался с разбегу пробить эту проклятую стену, как клоун, прыгающий сквозь обтянутый бумагой обруч. Но не смог. Все вокруг меня медленно заколыхалось. Последним, что видел, были каштановые волосы сестры Марион. Потом закрыл глаза. Мне сделалось чертовски тошно. Дело в том, что я забыл, кто я такой.
— Покорнейше благодарю! Должно быть, это приятное чувство. Совсем нет прошлого, как у младенца?
Человек состроил недоверчивую мину. Хотя шестнадцать секций батареи центрального отопления (я успел уже не меньше двадцати раз пересчитать их) источали летнюю жару, он не снял своего поношенного шерстяного пальто. Сидел на единственном стуле, широко расставив ноги, упершись локтями в свои мясистые ляжки и не выпуская из рук шляпы.
— Не совсем, — сказал я. — Вот вы, например, напоминаете мне одну картину Франса Гальса, которую где-то видел. В галерее или в музее. По-моему, она висела в большом зале, в углу.
— Все-таки кое-что. — Видно было, что он понятия не имеет о Франсе Гальсе. Но не мне было судить его, я ведь в конце концов знал еще меньше. — Может быть, вы неспроста вспомнили именно эту картину, — с важным видом глубокомысленно произнес он. Затем, однако, пожал плечами. — А может, это случайность. Названия музея не помните?
— Абсолютно. Помню только, что у человека на портрете были в точности такие маленькие глазки и оттопыренные уши, как у вас. Красотой портрет не отличался. Это точно. Должно быть, потому его и повесили в углу.
Человек фыркнул. У него пропала охота выяснять дальнейшие подробности о Франсе Гальсе. Но кое-что он все же уловил.
— Итак, вы можете вспомнить детали вашей прошлой жизни, если перекинуть к ним своего рода мост. — Он от кинулся на спинку стула. — Это важно. Я хоть и не врач, но некоторый опыт в подобных делах имею.
Это прозвучало не слишком убедительно. С тех пор как сестра Марион спросила у меня мое имя, прошло три дня. Не могу назвать их приятными. Когда нет памяти, особенно радоваться нечему. Доктор Молитор рассказал мне о несчастном случае и показал рентгеновский снимок моего черепа, на котором, внимательно приглядевшись, можно было увидеть симпатичную трещину. Я действительно счастливо отделался. Если бы не проклятый шок! Доктор Молитор проделал со мной множество опытов и повторил наизусть половину латинского словаря. Но все было напрасно. Я по-прежнему не мог вспомнить, кто я такой.
Затем явился человек в поношенном пальто. Его звали Катцер, он был из франкфуртской уголовной полиции. Больница направила туда соответствующее уведомление, так как не годится ведь, чтобы в мало-мальски цивилизованной стране обитал некто, не знающий собственного имени. Может быть, я архиепископ Бамбергский или президент Федеративной Республики, и в конце концов бросится в глаза, что меня нет на месте.
Обер-ассистент Катцер попытался пристроить свою шляпу на подоконник, но она все время падала на пол, и он попросту надел ее. Теперь руки у него были свободны, и он достал из кармана истрепанную записную книжку.
— Давайте по порядку, — сказал он. — Что вы можете вспомнить?
— В общем почти все, если дать мне толчок, — ответил я. — Когда первый раз увидел термометр, сразу вспомнил его назначение. Молоко — это напиток, а сухарей я еще в детстве терпеть не мог. Вон там, на стене, висит зеркало, а под кроватью стоит утка. Хотите еще что-нибудь узнать?
Обер-ассистент как будто удовлетворился этой коллекцией. Он решил наугад задать несколько вопросов.
— Несчастный случай произошел на Рейналлее. Это известная торговая улица с множеством витрин. Карштадт. Херти… — Он запнулся; сам он, совершенно очевидно, пользовался другими магазинами. — Высотное здание «Альянс»… В общем вы знаете. Что же вы делали там в интересующий нас вечер?
Посланец полицейского ведомства избрал самый неудачный из всех возможных путей. Единственное, что я знал, — это что не делал покупок ни у Херти, ни у Карштадта и не заходил также в «Альянс», чтобы застраховаться. Что, кстати, было бы совсем не вредно. Нет, так мы ни к чему не придем. Я сказал, что, может быть, сумел бы ответить на его вопросы, если бы мы прошвырнулись по Рейналлее и все осмотрели. Но не так, на расстоянии и с этим его «в общем вы знаете».