Страница 37 из 48
Все повскакивали с мест. Посыпались вопросы. Только Галинос остался сидеть. Он уже пришел в себя. Скрестив руки на груди, склонив голову набок, сказал с ухмылкой:
— Попытки опорочить честных людей всегда практиковались ревизионистами. Скажите, пожалуйста, — я не Галинос! А кто же я?
Галинос заметил, что его хладнокровие произвело впечатление. Только афинянина и Дафну его слова не тронули. Дафна сказала:
— Вы предатель, вы были им с первого дня своего появления у нас. Все наши беды начались с вашим приездом.
Галинос взорвался:
— Предатель, который достает бумагу, пишет статьи, чтобы могла выйти подпольная газета? Предатель, который десятки раз встречается с «преданными», разгуливающими на свободе? Большего идиотизма представить невозможно.
Мужчины посмотрели друг на друга. Это аргументы. Утверждение Дафны, будто он был предателем с самого начала, имеет слишком понятные причины. Ее собственные утверждения, что Галинос «сдался» в тюрьме, было куда логичнее, если… Да, если он действительно Галинос.
Афинянин сказал резко:
— Хватит болтать! Вы не Галинос. Пока мы не узнаем, кто вы, кто вас послал, что вы делали и что намерены делать, вы из этого помещения не выйдете.
— Я посоветовал бы товарищам все эти вопросы задать ему, — возмущенно проговорил Галинос. — Что вам о нем известно? Может, бумагу достал он?
— У нас есть время, мы подождем, пока вам надоест выкручиваться, — сказал афинянин.
— Ах вот что? — вскричал Галинос. — Есть время? Неужели вы ничего не понимаете? У нас нет времени, товарищи. Кто знает, какую игру затевает этот человек? — Он понизил голос, — Разве было бы у вас время, окажись я тем, за кого выдает меня этот неизвестный и рехнувшаяся женщина? Тогда бы полиция безопасности ни минуты не спускала с вас глаз. В конце концов, я еще днем знал, что мы встретимся. Я успел бы устроить так, чтобы меня охраняли. И дом этот был бы окружен, и мне достаточно было бы крикнуть, чтобы вы увидели перед собой дюжину людей с автоматами. Что, попробовать?
Его слова заставили всех насторожиться. Галинос почувствовал это и улыбнулся:
— Не бойтесь, я не закричу. Пусть эти ребята пока погуляют. Эх вы, болваны…
— Так дело не пойдет, — сказал Ставрос. — Это правда, о приезжем нам ничего не известно. Но о тебе мы знаем, что ты сидел в баре, хотя говорил, что уехал в Афины, и…
— …и что ты не прятался в Кастории в церкви, и не ночевал в Агостосе, — добавила Дафна.
— Точно, — сказал Цацос. — Еще мы знаем, что у тебя гораздо больше денег, чем ты получил от нас за все время.
«Деньги, — пронзила Галиноса страшная мысль. — Если они взяли портрет, значит — и деньги. И пистолет».
— Ты предатель, — повторила Дафна.
Галиноса бросало из жара в холод. Предатель… Еще в Нью-Йорке ему рассказывали, как коммунисты поступают с предателями. Пощады от них не жди!
Нет, не может быть, что это конец! Пожалуйста, пусть то, что он называл «игрой», будет проиграно, черт с ней, с игрой. Кто играет, должен уметь проигрывать. Пусть проигрыш и невероятно высок. Над ним станут издеваться, его понизят в должности, вместо наград будут одни унижения. Карьере конец. Сейчас это ему казалось незначительным. Речь шла уже не об игре, а о вещах гораздо более серьезных. Когда стоит вопрос, жить или умереть, станешь ли думать о карьере! Жить, жить, лишь бы жить! Он не предатель, он их враг! Между государством и коммунистами идет война. И военная хитрость не предательство. Галинос встал, одернул пиджак, поклонился и сказал:
— Дамы и господа! Я складываю оружие. Моих комплиментов вы не оцените, но скажу вам — вы настоящие мастера конспирации. Я, как специалист и сотрудник полиции безопасности, говорю это со знанием дела. Я раскрыл себя и отмел тем самым ваше обвинение в предательстве. Судите сами: вы рассматриваете правительство и полицию как своего врага. Надеюсь, вы поймете такое же отношение с нашей стороны. В какой-то мере все происходящее можно назвать игрой. Согласен, страшной игрой, с чертовски высокими ставками. Я потерпел поражение, вы загнали меня в угол. Конечно, я не безоружен, и прикрытие у меня есть. Ваши адреса тоже известны, у нас было достаточно времени, чтобы разузнать их. Если вы не станете мстить мне, я могу сделать вам джентльменское предложение: сейчас мы расстанемся, вы немедленно прекратите выпуск вашей газеты, потому что, вы понимаете, я должен предъявить начальству доказательство своей успешной работы. Завтра утром я уничтожу список с вашими именами. Затем поеду в Афины и никогда больше не вернусь в Салоники. Как вы будете продолжать вашу подпольную деятельность — а насколько я вас изучил, вас ничто не остановит, — это дело ваше и местной полиции безопасности. Он помолчал недолго и повернулся к Дафне:
— А вам, уважаемая госпожа, раз уж вы оказались самой проницательной среди всех, я хочу, пообещать еще кое-что. Я позабочусь о том, чтобы человеку, который вам дорог, давались самые современные лекарства. К сожалению, вчера его отправили в клинику для душевнобольных.
— Нет! — вскричала Дафна.
— Увы, газета. Понимаете, этого он не выдержал…
Он умоляюще взглянул на женщину. Продлилось это всего секунду. Дафна выхватила из сумочки пистолет, и он увидел только яркую вспышку.
Дафна стояла не двигаясь, опустив оружие. Едва слышно она проговорила:
— Вот так. И все. Не то кому-нибудь вздумалось бы еще сжалиться над ним, собакой…
Геннадий МАКСИМОВИЧ
ШЕРШЕ ЛЯ ФАМ[2]
— Понимаешь, Пьер, — продолжил Брюо начатый разговор, — из любого затруднения есть три выхода. Первый — разрубить узел одним ударом. Второй — медленно, но верно идти к той же самой цели, удаляя или нейтрализуя каждое звено в отдельности. Наконец, вообще ничего не делать, предоставив все времени…
Телефонный звонок прервал слова комиссара. Он отложил сигарету, но разговаривал недолго и, повесив трубку, повернулся к Тексье:
— Ладно, поговорим об этом в другой раз. А сейчас для тебя есть дело. В травматологической клинике убит главный хирург Мариус Кристьен. Личность известная. В его клинике спасали нередко тех, кого считали неспособным выжить. Он был классным специалистом. Одним словом, золотые руки. И надо же, утром его нашли заколотым ножом для резки бумаги.
Через полчаса машина Тексье въехала в небольшой, но красивый парк, окружающий клинику. На скамейках в аллеях сидели пациенты. Обилие гипса и бинтов, костылей и тележек. Сестры бдительно следили за порядком и за тем, чтобы кто-нибудь из несчастных, едва научившихся ходить после операции, не упал, споткнувшись о незаметную для здорового человека неровность дорожки.
Все здесь выглядело безрадостным. Инспектор, казалось, чувствовал какую-то вину перед всеми этими калеками за то, что сам он молод и здоров, едет в машине мимо людей, многим из которых, пожалуй, никогда уже не сесть за руль.
Машина подъехала к красивому зданию с балконами. Вдоль первого этажа тянулась широкая открытая терраса с лестницами, спускающимися в парк.
— Проходите, пожалуйста, мы вас ждем, — сказала инспектору женщина лет тридцати пяти с бледным, заплаканным лицом, когда он поднялся на террасу.
Они миновали длинный коридор, вошли в небольшую приемную. В ней стояли несколько мужчин в белых халатах. Тексье в своем темном и уже не новом костюме почувствовал себя среди них неловко.
— Заместитель главного врача Эрсан, — представился полный человек с подковкой седых волос вокруг сияющей лысины.
2
«Шерше ля фам!» — «Ищите женщину!» (франц.)