Страница 41 из 48
Потом Марат предложил Лене проводить меня на вокзал, и она охотно согласилась, и я махал им рукой из окна уходящего поезда, и, когда уже нельзя было разглядеть их лиц, а только две фигуры рядом были видны издалека на пустеющем перроне, в сердце ударило нехорошее предчувствие.
Из Ленинграда мне пришлось вылететь в Тбилиси, а потом в Таллин, и сразу же оттуда — в Ригу. Отовсюду я посылал Лене по два письма в день и везде получал ответы, и письма ее были хорошие — веселые, с шутками и обычными ее смешными придумками. Но из Риги я поехал во Львов, и туда уже письма ее не приходили. Дело было накануне реализации, я никак не мог оторваться ни на один день, а только посылал ей телеграммы и звонил по телефону. Но ее телефон не отвечал — ни утром, ни днем, ни ночью. Я прилетел в Москву и прямо с аэродрома помчался к ней домой. Долго звонил в дверь, но никто не отворил мне. Что-то лежало в почтовом ящике, я открыл его перочинным ножом и увидел целую пачку уведомлений с почты: «Просим явиться за телеграммой из Львова…»
Я поехал не к себе домой, а к матери. Помню, было еще совсем рано, и она открыла мне дверь в халате, заспанная, в папильотках. И по тому, как она воскликнула: «Ах, Стас, родной мой! Сколько зим, сколько лет!» — я понял, что случилось несчастье, и только выдохнул:
— Что? Что с ней?
— Ничего, Стасик, не волнуйся, ничего не произошло, — жалко забормотала мать, и я понял, что, наоборот, все произошло.
— Мама, что с ней случилось?.. — спросил я, и мне показалось, что я говорю спокойно.
— Не скажу, ни за что не скажу! — воскликнула мать. — Подумай хотя бы обо мне!
Сзади маячила румяная лысина Хрулева, он был уже в пижаме, галифе и шлепанцах. Хрулев жалобно сказал:
— Да, да, Стас, подумай о маме. И вообще, значит, она не стоит тебя…
И только тогда я наконец понял, понял, что с ней ничего не случилось, понял, и даже боли не чувствовал, а испытывал какое-то огромное, как блеклое осеннее небо, унижение. Унижение, стыд за себя, за Лену, за них, за все их недостойное представление. Я сказал устало:
— Прекратите, пожалуйста, это безобразие. Я хочу поговорить с ней…
Хрулев обрадовался:
— Видишь же, Масенька, я говорил тебе, что он настоящий мужчина. Он просто хочет расставить все точки над «и».
Я сказал:.
— Телефон, адрес у вас есть?
Мать испуганно сказала:
— Когда мне Лена сказала об этом, я была так ошарашена, что и не подумала спросить. И я не знала, что ты захочешь еще с ней разговаривать…
Я повернулся и вышел. На лестнице меня догнал Хрулев:
— Постой, Стас. Я, опомнившись от всего этого, конечно, навел справки. Тайно от матери, конечно. Вот его адрес, — он протянул мне смятую бумажку. — Но я в тебя верю, ты же не наделаешь глупостей?
— Больше некуда, — сказал я, схватил бумажку и побежал вниз по лестнице. Было все еще утро, часов семь, не больше, и таксист, словно чувствуя мое напряжение, гнал изо всех сил к Соколу, будто я опаздывал на тот самолет в Шереметьево, что час назад привез меня сюда.
Я вбежал в подъезд, нажал несколько раз кнопку лифта, в зарешеченном колодце неспешно поплыл вверх противовес. Я понял, что кабину ждать долго, и побежал по лестнице вверх, и пока я бежал, все еще не пришел вопрос: куда, зачем я бегу? Ведь лучше всего, если бы эта лестница шла до самого неба. Но на восьмом этаже была дверь, на ней черная зеркальная табличка «36» и медная дощечка «В. М. Львов». Почему «В. М.»? Его же зовут Марат? Потом сообразил, что он, как все молодые, только начинающие становиться благополучными люди, живет еще с родителями.
«…Познакомься, папа, это моя жена — ее зовут Лена».
«…Здравствуйте, а меня зовут «В. М.». Что ж, поздравляю вас, желаю счастья…»
«…Спасибо, мы обязательно будем счастливы».
«…Марик так хорошо говорил про вас…»
«…Да, папа, Лена необыкновенная девушка, мы отправимся с ней в Лондон и будем ездить в Ковент-гарден на «форд-зефире», нажмешь слегка акселератор — и сразу — 160, а там мы будем пить мартини и джин-фис с тоником, а после дерби я напишу грандиозный отчет, от которого окочурится лорд Бнвербрук и английская королева скажет на приеме: «Какая прелестная жена у этого советского журналиста!..»
«…Ну что ж, будьте счастливы, дети. А как вы познакомились?»
«…Это, папа, ужасно смешная история. У Лены был друг, к которому однажды прилетела солнечная птица счастья и принесла седьмой некупленный билет, — он встретил Лену. Но он не был готов к встрече со счастьем и все время мотается по командировкам и ловит каких-то дурацких жуликов. И последний раз, собираясь в командировку, он встретил меня и познакомил с Леной. Она мне сразу понравилась, и ты представляешь себе, ему это было приятно…»
Я стал непрерывно звонить в дверь и колотить в нее кулаками. Там спросил кто-то испуганно:
— Кто?!
— Я! Это я пришел! Откройте дверь! Мне это было приятно! Да, да, да! Откройте!
Щелкнул замок, и дверь, притянутая цепочкой, приоткрылась — передо мной стоял Марат.
— В чем дело? — спросил он и хотел, главное, еще спросить твердо, спокойно так, мол, куда лезешь, все свои дома.
— В чем дело? — спросил я, и спазм сдавил горло, я сглотнул и сипло сказал: — Ты меня спрашиваешь, в чем дело? Ты же вор. Вор! Ты понимаешь, что ты сделал?
— Прекрати кричать на лестнице и устраивать сцены! Иначе я захлопну дверь…
— Захлопнешь дверь? — удивился я. И вдруг понял, какое внутреннее спокойствие, несмотря на страх, он испытывает. Ведь я же не имею права рваться в его квартиру, он не преступник какой-нибудь, закон на его стороне.
Сиплым, сдавленным голосом я сказал:
— Мразь ты несчастная, я в двери входил, когда из-за них в меня стреляли, а ты пугаешь тем, что захлопнешь ее. Ну-ка, ты, слизняк, открой дверь! Открой, я тебе сказал! Или я сейчас ее вышибу!
Неожиданно высоким, пронзительным голосом, будто переходящим в ультразвук, он закричал:
— Прекрати безобразничать, черт тебя возьми! И уходи, уходи по-хорошему!..
Я ухватился обеими руками за дверь и рванул ее на себя — скрежетнула цепочка, что-то глухо, деревянно затрещало.
— Не смей! — кричал он пронзительно и бил меня изнутри кулаками по пальцам, но я не чувствовал боли, а с нарастающим остервенением продолжал рвать дверь к себе.
И вдруг я услышал Ленин голос, низкий, мягкий, спокойный:
— Отойди отсюда…
Я выпустил на мгновенье дверь из рук, и передо мной появилось ее лицо:
— Стас, не надо. А, Стас? Я сейчас открою.
Она захлопнула дверь, чтобы снять цепочку, и я слышал, как он торопливо говорит:
— Не открывай, Леночка, я тебе говорю, не открывай. Он с ума сошел!..
Я сел на ступеньку лестницы, и меня охватило какое-то отупение, пустота, безразличие. Я вспомнил, как десять недель назад Лена целовала меня своими мягкими добрыми губами на перроне, а теперь она живет за дверью с табличкой «В. М.». Я не разобрал, что Лена ответила ему, но замок щелкнул вновь, и она вышла, захлопнув за собой дверь, и я вспомнил, как совсем недавно, ну, почти вчера, я дожидался ее на подоконнике в подъезде, пропахшем пылью и олифой… За что же такое? И я горько и бессильно заплакал…
Я сидел на ступеньках, а Лена стояла рядом и гладила меня по голове, выглядывали из дверей любопытствующие соседи, прошел почтальон, маленький мальчишка, тренькая звонком, прокатил мимо нас велосипед, и шины глухо ударялись по ступеням, гудел вверх и вниз в своем решетчатом колодце лифт, и все это меня не касалось, потому что я знал — жизнь моя сломалась окончательно и бесповоротно.
Лена сказала:
— За предательство нет прощения. Ты и не прощай меня никогда, Стас… — Лицо у нее было странное, какое-то неживое.
Я встал и пошел по лестнице вниз, и дорога была такой долгой, будто эта лестница действительно была с неба.
Я поднялся с дивана, походил по комнате, взял с тумбочки часы — молчащий «ЗИФ». Два часа шестнадцать минут, на будильнике — половина третьего. Лена уже, наверное, спит.