Страница 9 из 48
Илья сразу понял, что этого чудака бояться не следует: он никак не может участвовать в спектакле, сценарий которого родился у Ильи в голове минуту назад.
— Неприятность, говорите? И не одна!
Нервы, сжатые в комок, как-то сами разжались. Вдвоем они спустились вниз, Илья уже не думал о Капитане. Впереди, между домами, мелькнула надпись «Вино — воды».
— Давайте зайдем! — неожиданно предложил он.
Старик вынул из бокового кармана круглые кондукторские часы на ремешке.
— Пожалуй, только совсем ненадолго.
— Вот говорят: «Все мы отвечаем друг за друга», — неожиданно для себя вдруг заговорил Илья, — но ведь вы за меня отвечать не собираетесь? Это только слова! Кто я вам? Да и перед кем отвечать?!
— Так-то так…
— Я думал об этом. Пока человек один, нельзя ничего сказать о том, есть у него совесть или ее нет. Ведь сам-то человек — не хороший и не плохой. Только по отношению к другим людям он бывает с совестью или без нее!
— Так-так.
— Я ни за кого не отвечаю. Разве только за жену и сына. И других не прошу отвечать за меня, — Илья только пригубил стакан и поставил на стойку.
— Молодой человек, — спросил старик, — вы что-нибудь слышали о битве при Каннах?
— Канны? Только когда учил латынь, на первом курсе.
— …Пятьдесят тысяч погибло, пять тысяч попало в плен. Тогда Ганнибал сказал пленным, чтобы они выбрали десять человек, которые вернутся в Рим и убедят соотечественников выкупить всех римлян из рабства. Но дело не в этом. Уходя, посланцы поклялись Ганнибалу, что обязательно возвратятся, — вот к чему я веду речь. Когда посланцы покинули лагерь, один из десяти с дороги вернулся: притворился, что забыл какую-то вещь, а потом снова догнал товарищей. Так он освободил себя от клятвы, данной Ганнибалу…
Какие-то незнакомые мужчины притихли, слушая старика.
— Что говорить? Мнения в римском сенате разделились. И тогда сказал Тит Манлий Торкват, человек честный, воспитанный в строгих правилах: «Сдавшихся без боя на милость победителей спасать нелепо…» Я обращаю внимание на другое. Когда сенат отказал посланцам в выкупе, девять из десяти пошли назад к Ганнибалу, рыдая и обливаясь слезами. А десятый, — у которого не было совести, — как ни в чем не бывало остался дома… Так вот, сенат так не оставил дело: хитреца взяли под стражу и под конвоем отправили к Ганнибалу, — странный старик улыбнулся и отпил из стакана. — К чему, спросите вы, такая щепетильность? Совесть представляется вам чем-то абстрактным. На самом деле она так же реальна, как наши руки, цвет глаз. Древние это понимали. Совесть не может исчезнуть на время и появиться снова.
— Совесть личное дело каждого.
— Убежден в обратном. Вы задумывались, почему человечество так болезненно упорно наставляет потомство на путь совести? Что заставляет веками твердить — «бедный, но честный», «честь смолоду», «суд совести», в то время когда вокруг предостаточно других примеров? Попробуйте противопоставить что-нибудь. Не найдете.
— Вы латинист? — Илья пожалел, что затронул больной для себя вопрос.
— Был когда-то. Теперь я графоман, — он кивнул на потрепанный ученический портфель, который прислонил к столику, — знаете, что это такое? Нет? То же, что и писатель. Те же муки и радости творчества, может, их даже больше, чем у писателя, потому что вся жизнь в этом… Только, кроме редакторов, никто не читает. Вы извините. Я, кажется, погорячился — вино. Вино и годы! — и уже совсем спокойно, даже скучно, он добавил: — Из лжи ничего, кроме лжи, не получается. В жизни только ложь и правда. Терциум ион датум. Третьего не дано.
…Капитан появился со стороны трамвайной остановки, откуда его ждал Илья. Он шел быстрыми аккуратными шажками и выглядел как человек, проживший на этой улице всю жизнь. Илью всегда поражало это умение Капитана применяться к окружающему. Каждый день он выглядел по-другому. Сейчас на нем было скромное пальто-деми, ондатровая шапка. Он тоже сначала заскочил в продовольственный магазин, но не выдержал его тишины и безлюдья, купил баночку гусиного паштета и вышел на улицу.
— Как дела? — спросил Илья, внезапно появляясь за спиной.
— Все в порядке, Илья Александрович, — при виде Ильи Капитан сразу же становился похожим на не особо далекого забитого школяра. — А сегодня я слышал, как милиция про нас говорила…
Илья нахмурился.
— …На Казанском вокзале, в автокамере. Один, в гражданском, подходит к другому и спрашивает: «Ты до двадцати трех, Дощечкин?» Тот отвечает: «Да». — «Смотри, — говорит, — Дощечкин, в оба, не упусти преступника…» Потом о чем-то еще поговорили, я не расслышал. Дощечкин стал шифратор крутить, будто шифр набирает.
— Мало ли о ком шла речь?! Почему вы думаете, что обязательно о нас?
— Набрали номер, а ячейка не открывается, — сказала женщина, и Денисов весь напрягся, почувствовав еле уловимую разницу в поведении этой и других пассажирок, обращавшихся с такими же просьбами. — Кто здесь старший?
Женщина выглядела нестарой, на ней был черный плюшевый жакет и вязаный платок.
— Пишите заявление, давайте паспорт, — подошел Порываев.
— Нет у нас паспорта.
— Без паспорта не имею права.
— Да у меня все вещи переписаны!
— Не могу.
— Давайте проверим, — сказал Денисов.
Порываев пожал плечами.
— Под вашу ответственность.
— Наша сто сороковая, — женщина пошла впереди.
Денисов остался у входа. Он видел, как из бокового отсека появился Блохин и пошел вслед за Порываевым и пассажиркой в плюшевом жакете.
Отсутствовали они недолго. Первым появился Блохин. Денисов все понял, едва увидел его хмурое, заросшее за сутки лицо и взгляд из-за очков.
— Опять? — спросил Денисов, и все у него внутри заныло.
Блохин кивнул.
Потерпевших оказалось двое: рядом с женщиной, которую уже видел Денисов, стояла ее младшая сестра в таком же платке и жакете.
— Вы должны вспомнить, — обернулся Блохин к старшей, — кто мог видеть, как вы клали вещи? Сейчас это крайне важно.
— Мамочка, да что же это приключилося! — У нее были сухие глаза плакальщицы и тонкий визгливый голос, Блохина она не слышала. — Ведь на свадьбу сироте — от, насобира-ли-и-и….
Невеста молча теребила платок, привыкнув, видимо, с детских лет во всем полагаться на сестру.
— Прошу вас: что находилось в чемодане?
Из-под плюшевого жакета появилась на свет перегнутая ученическая в линейку тетрадь с записями: «Фата — 11 руб. Туфли белые — 31 руб. Гипюр — 5 метров. Два зол. кольца…»
— …Платье белое из салона новобрачных. В первый день брали. Пододеяльники, подзоры… У нас уж так заведено, чтобы все невестино! Подарок жениху, подарок родителям!
— Может, вы в другую ячейку положили?
— Мы вчера открывали — все на месте лежало… И сегодня с утра проверяли!
— Какой вы набирали шифр? — спросил Денисов.
— Один-девять-пять и четыре.
— Снаружи он не оставался?
— Я его весь перешерудила. Снаружи у меня стояло 0987. Это я точно помню… Ну, что теперь делать?!
В голосе старшей сестры послышалось такое отчаяние, что невеста сказала:
— Не судьба. Не пойду замуж.
У Денисова запершило в горле. Не ожидая, пока Порываев проверит соседние ячейки, он пошел вдоль отсека.
У выхода его догнал Блохин.
— Старшая запомнила одного, который стоял у соседней ячейки. Память у нее отличная — заметил? Вот приметы. Он один мог подсмотреть шифр… И еще дежурный.
«Значит, подсмотрели… — без особой, впрочем, уверенности подумал Денисов. Это была уже третья версия преступления. — Не воюем ли мы с невидимкой? У нас пока ни одного свидетеля, который хоть что-нибудь видел!»
Он вышел на перрон.
Горловина станции не пустовала ни минуты. Впереди под мост медленно втягивалась электричка. Стекла ее задней нерабочей кабины мерцали, как странный неживой глаз огромной гусеницы.
Денисов спустился в тоннель и вышел на платформу дальних поездов. Днем отходившие поезда выглядели иначе, совсем не торжественно. Провожавших почти не было. Впереди виднелся огромный, опутанный рельсами парк прибытия. Краски на станции никогда не повторялись. Денисов видел ее графитно-серой, туманной и прозрачно-розовой. Сегодня она казалась синей под синевой отполированных рельсов, завтра могла легко стать аспидно-черной.