Чистые пруды (сборник)

Я не колебался больше. Четыре пачки, одна за другой, легли на дно моего мешка. Я замаскировал их сверху всяким бумажным мусором и побежал на приемный пункт.

Я не испытывал ни страха перед разоблачением, ни угрызений совести, только огромную, победную радость оттого, что мне так сказочно повезло. И эта радость вспыхнула еще ярче, когда я выбежал во двор. За часы, что мы торчали на почтамте, выпал снег, первый снег этой ранней зимы. Белый, нежный, пушистый, девственно чистый, он покрыл двор, брезентовые крыши и капоты грузовиков, угольно-черные ветви засохшей липы, сиротливо торчащей посреди двора, навес над приемным пунктом. Он принес с собой ту особую прозрачную тишину, какую слышишь лишь при первом снеге, вмиг приглушающем все звуки, шаги, шум колес. С радостной улыбкой вбежал я под навес и уронил тяжелый мешок на весы.

– Простудишься, труженик! – добродушно сказал старик приемщик, накладывая на отвес круглые плоские медные гирьки.

– Да ничего!.. – беспечно ответил я.

И так же беспечно и радостно смотрел я, как он опорожнял мешок над большим деревянным ящиком, как тяжело вывалились оттуда кипы брошюр и смешались с бумажным мусором. Меня ничуть не тревожило, что приемщик может заметить эти брошюры. И старик не заметил. Он поправил очки с подвязанными ниткой дужками и сел выписывать кви-танцию.

Бережливо сложив и спрятав в нагрудный карман квитанцию, удостоверяющую, что мною сдано восемнадцать килограммов бумагоутиля, я вышел из-под навеса. Навстречу мне через двор плелись со своими тощими мешками Нина и Павлик.

– Ты уже? – удивился Павлик.

– Ага! – я небрежно махнул рукой.

Видимо, их мешки были так легки, что я даже не услышал того привычного лязгающего звука, какой издают весы, когда на платформу опускается груз.

– У нас одна квитанция, – смущенно сказал Павлик, выходя с Ниной из-под навеса, – на пять килограммов.

– Значит, всего двадцать три…

Павлик, всегда сдержанный, скупой в проявлении чувств, содрал с головы ушанку, кинул в снег, придавил ногой, затем, не отряхнув, нахлобучил на затылок и двумя руками пожал мне руку.

– Ты великий человек! – сказала Нина. – Завтра мы пойдем на каток.

Это была высокая честь. На каток Нину обычно сопровождали старшеклассники.

В проходной мы столкнулись с Карнеевым и еще двумя ребятами из его звена.

– Зря идете, братцы, – сказал им Павлик. – Там пусто.

– Неужто нам ничего не оставили? – улыбнулся Карнеев.

Меня всегда раздражала его улыбка, какая-то слишком легкая, случайная и оттого словно бы пренебрежительная.

«А вдруг он догадается сделать то же, что и я?» – мелькнула испуганная мысль. И тут же я понял, что Карнееву и в голову не придет подобное, хотя бы он сто раз проиграл соревнование. И мне стало душно, словно лежащая в кармане квитанция придавила мне грудь всей обозначенной в ней тяжестью…

– А где разводят шампиньоны? – спросил я Павлика, когда мы уже приближались к дому.

– Понятия не имею, – удивленно ответил Павлик. – Я думал, грибы нельзя разводить.

– Кроме шампиньонов, – вдруг сказала Нина. – Их разводят во Франции, я читала.

– А у нас разводят?

– Наверное… Они вкусные!

– Да уж и вкусные! – сказал я с болью. – Что я, шампиньонов не видал?

– Видать – видал, а едать – не едал! – пробормотал Павлик.

Нина засмеялась:

– Самые вкусные грибы на свете. Моя бабушка жарит их в сметане – пальчики оближешь!

– Ну и черт с ними! – сказал я.

Лина Кузьмина говорила долго. Отряд вышел на первое место в базе, и Лина, самая молодая вожатая, внутренне ликовала. Маскируя свое ликующее чувство, она с нарочитым спокойствием и ненужной обстоятельностью рассуждала об итогах соревнования. Особенно много внимания уделила она «замечательной инициативе первого звена», привлекшего к сбору бумаги малышей. Можно было подумать, что Петров с Карнеевым открыли новый материк. Она даже обмолвилась, что это самый ценный результат соревнования. Можно было подумать, что победили не мы, а первое звено. И странно: меня это почти не трогало. Хотелось лишь одного, чтобы все скорее кончилось.

Не такой рисовалась мне победа. Я думал, это будет самый счастливый день в моей жизни, а мне было томительно и пусто. Я глядел на знамя, распластанное по стене, на золотой горн. Обычно один их вид подымал мою душу, а сейчас и знамя и горн казались чужими, холодными.

Но вот каким-то будничным голосом Лина сказала:

– Все же победу в соревновании одержало второе звено.

Громко и дружно вспыхнули аплодисменты, словно легкая волна пробежала по кумачовому полотнищу знамени.

– Мне хотелось отметить лучших, – продолжала Лина, – но Ракитин говорит, что лучшие – это все звено!

– Неправда! – вскочил Чернов. – Мы плохо работали. Почти всю бумагу собрал сам Ракитин!

– Не преувеличивай, Чернов, – пробормотал я, скромно потупясь. И тут же до меня дошел другой, ядовитый смысл им сказанного. – Неправда! – без передышки, но уже в ином тоне крикнул я. – Все собирали, и ты собирал!

– Да что мы собрали! – махнул рукой Чернов и сел.

Наше звено возмущенно загалдело. Прав Чернов или нет, сейчас это никого не интересовало, ребят обозлило, что он наводит тень на нашу победу.

– Тише, товарищи! – Лина стукнула ладонью по столу. – Если звеньевой показывает пример в работе, в этом нет ничего плохого…

Дверь приоткрылась, и в щель просунулась повязанная платком голова коридорной нянечки:

– Кузьмина, тебя к директору требуют!

– У меня сейчас сбор! – блеснула стальными глазами Лина.

– Да я ему говорила, а он велел срочно…

– Подождите, ребята, – сказала Лина и вышла из комнаты.

Когда Лина вернулась, глаза ее казались не стальными, а свинцовыми.

Она села за свой столик, сжала виски длинными пальцами, затем тряхнула головой и тихо сказала:

– Большая неприятность, ребята. С почтамта поступило заявление: кто-то из пионеров сдал в утиль связки с брошюрами.

Вспыхнул короткий смешок и, будто удавленный, смолк.

– А зачем? – удивленно проговорил кто-то.

– Небось для веса, – пояснил Ладейников.

– Чепуха! – громко и брезгливо сказал Карнеев. – Никто из наших не мог этого сделать!

– Помолчи, Карнеев! Директор хотел прийти сюда, но я сказала, что мы сами разберемся. Кто был сегодня на почтамте?

– Я, Цыганов и Васильева, а из второго звена Ракитин, Варакина и Аршанский, – с вызовом ответил Карнеев.

«И чего он лезет? – тоскливо подумал я. – Хочет показать, что он ни при чем? Да на него и так никто не подумает…»

– Ну вот, – сказала Лина, – я обращаюсь к названным товарищам: кто из вас это сделал?

– Я! – прозвенел за моей спиной такой знакомый и любимый голос, что я мгновенно узнал бы его из тысячи голосов.

– Ты, Варакина? – недоверчиво произнесла Лина. – Зачем?

– Надоела возня с мусором, – свободно ответила Нина. – А Ракитину подавай мировой рекорд. Ну я и сунула эти брошюры. Подумаешь, ценность: «Как разводить опенки в сухой местности»!

– А ты понимаешь, Варакина, что ответишь за это пионерским галстуком? – как-то без особого гнева сказала Лина.

Короткое молчание, а затем:

– Да!

Я молчал не потому, что хотел схватиться за спасательный круг, брошенный мне Ниной. Я молчал от счастливой растерянности, от огромного, до боли сладкого чувства, залившего мне душу. Ради меня Нина взяла на себя стыдный и жалкий проступок, не испугалась ни позора, ни кары!

– Варакина тут ни при чем, – сказал я, вставая. – Это сделал я.

– Ладно прикрывать-то! – крикнул Ладейников.

– Не валяй дурака! – жестко сказал Карнеев.

Но по тому, как металлически холодно вспыхнули глаза Лины, я понял, что она мне поверила.

– Чем ты докажешь?

– Брошюры назывались «Как разводить шампиньоны», четыре связки…

Стало очень тихо, лишь за моей спиной любимый голос прошептал:

– Ну и дурак!

– Может, ты потрудишься объяснить, зачем ты это сделал? – со сдержанной яростью проговорила Лина.