Чистые пруды (сборник)

Человек снова улыбнулся, хорошо так, полно, спокойно и весело. И убирал он улыбку с лица неспешно, словно жалел с ней расстаться.

Это ободрило Савина, он овладел собой, но все-таки не испытывал доверия к обстоятельствам, в которых очутился. Уж слишком тревожно сложен был образ человека в гимнастерке. Где он потерял ногу? На войне или просто несчастный случай? Гимнастерка, сапог, ватные брюки толкали мысль к войне, человек как бы подсказывал приходящим причину своего несчастья. Но почему он не носит протез? Если бы он потерял ногу юношей в мировую или в Гражданскую войну, то непременно имел бы протез. Впрочем, Гражданская война отпадает, он никак не вписывается в нее. К протезу обычно не могут привыкнуть люди, лишившиеся ноги в немолодые годы. Да, тут легче представить себе несчастный случай, происшедший сравнительно недавно. Но почему занимается он таким жалким, недостойным мужчины делом? Ведь была же у него профессия до несчастья. Сколько угодно безногих работают инженерами, учителями, бухгалтерами, чертежниками, да кем угодно…

– Так где же ваш труд? – послышался мягко-нетерпеливый голос.

– Да, да…

Савин открыл портфельчик и достал рукопись. Протягивая ее человеку, он вдруг почувствовал, что простуженный нос наполняется влагой, а в правой ноздре будто виноградина вспухает. Рука его дернулась к карману – о ужас, он забыл носовой платок! С превеликой осторожностью он втянул в себя простудное вещество.

– «А. Савин», – прочел человек. – «Пушкин и Байрон». Вас как зовут – Александр?

– Алексей… Леша. – И он почувствовал, что виноградина опять набухает в ноздре.

– Лунин, – назвал себя человек. – Борис Семенович. – Вынул из ящика стола чистый, аккуратно свернутый носовой платок и протянул Савину. – Вы простужены. Держите. Монету можете не давать, я не суеверен.

Громадное облегчение, испытанное Савиным, притупило чувство стыда. Он взял носовой платок и с ожесточением высморкался.

– Хотите принять кальцекс?

– Спасибо. Сейчас это бессмысленно, мне же опять на улицу. А дома у меня есть…

– Вы в общежитии живете? – спросил Лунин.

– Да, – удивленно ответил Савин. – Как вы узнали?

– У вас какой-то неухоженный вид. Вы не обижайтесь. Я старый человек, на меня обижаться не стоит.

– Ну, что вы! – искренне сказал Савин. – Какая там обида! Меня просто удивило, что вы сразу угадали. Я так не умею… – Он замолчал, смущенный тем, что выдал свое не нашедшее утоления любопытство к сидящему перед ним человеку.

– Вам все непонятно про меня – это вы имели в виду? – спокойно сказал Лунин. – Я потерял ногу лет двенадцать назад – спонтанная гангрена. Причем болела у меня левая нога, а лишился я правой. Это значит, что другая нога тоже под угрозой. Вот почему я нигде не служу, сижу дома и печатаю на машинке. Я боюсь перетрудить ногу.

– И вы никогда не выходите? – испуганно спросил Савин.

– Очень редко. Разве что на переосвидетельствование. Я ведь имею инвалидность.

– А что же там проверяют?

– Не отросла ли нога, – спокойно пояснил Лунин. – Мне положена пенсия полтораста рублей в месяц. Вдруг я восстановил свою конечность, как ящерица – оборванный хвост, и зря беру государственные деньги.

– Черт знает что!.. – беспомощно сказал Савин.

– Чепуха! Я рад поводу выбраться на улицу. А так – одолевают лень и страх. И весь божий мир для меня – в окне. Это не так уж мало. Тут и небо со всеми оттенками, и облака, и деревья – напротив растут старые вязы и молодые липы. А ведь я сугубо городской человек, книжный, мне этого хватает.

Савин косо глянул на тощую книжную полочку, и Лунин с присущей ему проницательностью понял его взгляд.

– Совсем молодым человеком я попал в дом к одному сельскому учителю. Он давно сбился с круга, но делал вид, будто причастен мировому духу. И когда речь зашла о скуке деревенской жизни, он сказал: «Нас, интеллектуалов, спасает одно: у нас же книги!» – и широким, почти царственным жестом показал на книжную полку, где ютилась всякая затрепанная дребедень: «Сад пыток» Мирбо, романчики Локка, «Брынский лес» Загоскина, самоучитель игры на гитаре, немецко-русский словарь и «Хельдензаген фон Зимрок». Я до сих пор помню этот жалкий набор. У меня другие книги. Посмотрите, если вас интересует.

Слегка смущенный, Савин встал и, едва не свалив прислоненные к столу костыли, прошел к полке. Однотомники Пушкина и Тютчева, дневники Льва Толстого, «Мысли» Паскаля, «Былое и думы» Герцена, «Опавшие листья» Розанова и Библия. Дальше смотреть он не стал, испугавшись сыщицкого оттенка в этом осмотре. Книги все были старые, неумело переплетенные в коричневый коленкор.

– Тут собрано то, что вы любите? – спросил он.

Лунин, листавший его рукопись, поднял голову.

– Вернее сказать, тут осталось то, что я люблю. Когда-то у меня было довольно много книг, но я предоставил им разойтись по друзьям и знакомым. Я не давал на руки лишь то, что мне действительно было необходимо. Правда, случалось, что необходимое сегодня утрачивало цену завтра, и в конце концов я остался с тем, что вы видите. С этим я уже не расстанусь до конца дней. В молодости можно быть расточительным в чтении, как и во всем другом, в старости надо ограничиваться лишь вечным. Мы перевариваем уйму чтива, а многое ли входит в наше вещество, становится частью нас самих? Да с десяток книг, не больше. А если тебе кажется, что их больше, значит, ты так и не соединился ни с одной из них. Скажите, вы читали Пушкина?

Савин залился краской.

– А как же… раз я…

– Ну да, «Пушкин и Байрон»… Вижу. «Синкретизм литературных жанров, столь характерный для романтизма», – так ведь?

«Зачем спрашивать? Ведь он же дословно цитирует меня», – чувствуя румянец тяжестью на лице, подумал Савин.

– Речь не о том, – продолжал Лунин, – я о настоящем, живом, прекрасном Пушкине, не униженном ни сравнениями, ни анализом. Вот его-то вы читали? Не стесняйтесь ответить «нет», вы окажетесь в большой и хорошей компании, включающей даже иных пушкинистов. Правда, никто в этом не признается. Ведь любого из нас с детства пичкают Пушкиным. Дома – «Сказка о царе Салтане», в школе – «Евгений Онегин», а потом оперы Чайковского, глинковские романсы на слова Пушкина. И все искренне убеждены, что читали Пушкина. На самом же деле читали его совсем немногие.

– Я среди этих немногих, – криво улыбнулся Савин.

– Слава богу! – обрадовался Лунин. – Вы когда-нибудь думали о том, как повезло России, что гений нации воплотился в такое необыкновенное и совершенное существо, как Пушкин? Совершенный талант, совершенный ум, совершенная доброта, храбрость, благородство, сострадание к падшим. И при этом какое остроумие, легкость, дерзость, мужская доблесть, способность ко всяческим очаровательным безобразиям и необыкновенная физическая сила в таком крошечном человеке. Вы выдели его жилет в музее-квартире на Мойке?

– Я не был в Ленинграде, – сказал Савин.

– У него была талия, как у девушки. Жилет изящный, модный, но такой маленький, деликатный!.. Когда я в первый раз увидел его, то заплакал. Меня потрясло, что Пушкина физически было так мало, а всякой сволочи, ну, хотя бы убившего его Дантеса, – так много. И тогда решил: пробраться в Париж, найти кого-нибудь из потомков Дантеса, вызвать на дуэль и убить. Ну, все это чепуха!.. Хотя не совсем чепуха. Пушкин – единственный великий писатель, которого любишь, как своего, родного кровью, дыханием, за которого – я не раз ловил себя на этом – не перестаешь бояться, как будто ему еще может что-нибудь угрожать. А как невероятно опередил он свое время и поэтически, и умственно, и душевно! Все его современники рядом с ним кажутся детьми, к тому же косноязычными. Вас никогда не удивляло, как умен Пушкин, и не только в своих размышлениях, статьях, письмах, а в лирике? Он все знал про человеческое сердце. Помните его грозные стихи: «Ненастный день потух…»?

– Н-нет… – Савин наморщил лоб. – Мне нужен текст… Тогда я, наверное, вспомню.

– Несомненно! – улыбнулся Лунин. – Напомню вам последние строки: