Страница 20 из 68
В первый момент Стендаль смутился наготы девушки, но ее доверчивые черные глаза, ее робкая и чистая улыбка развеяли его смущение. И уже через десять минут они беседовали, не обращая внимания на комаров.
Русалку, которая влюбилась в Стендаля с первого взгляда, звали Машей. В отличие от большинства своих сверстниц, она умела читать и писать, знала географию и была притом не по-русалочьи умна. Всему этому она была обязана своей тете Поле, дочери волжского водолаза.
И нет ничего удивительного в том, что уже к полуночи Маша и Миша тесно обнялись и принялись целоваться. Ведь издавна известно, что, несмотря на примесь рыбьей крови, русалки — существа страстные, и их соблазнам поддавались даже известные люди. Романы с русалками были у Александра Македонского, Вольтера и командарма Фрунзе.
Когда другие русалки узнали о том, что Маша стала возлюбленной корреспондента, они принялись завлекать Мишу в хоровод в надежде заманить его в озеро и утопить, как и положено поступать с мужчинами, уже выполнившими свой генетический долг. Но за Стендаля вступилась тетя Поля, представительница новых тенденций в этом обществе. Да и Маша так полюбила Мишу, что готова была сама утонуть, только не погубить возлюбленного.
Маша старалась быть достойной своего избранника: она читала книжки, которые приносил ей Стендаль, слушала радиоприемник, а когда вылезала из воды, то обязательно надевала сарафанчик, подаренный Мишей. В будущем она намеревалась поступить в речной техникум.
А потом старые русалки, по известным лишь им признакам, догадались, что Маша уже с икрой.
Значит, скоро вылупятся на свет девчушки, мальки, русалочки. К сожалению, а может, к счастью, русалки устроены так, что мальчики из икринок не вылупляются — только девочки. Так распорядилась природа. Распорядись она иначе, весь фольклор полетел бы к чертовой бабушке — что бы вы стали делать с мускулистыми русалами, которые бы утаскивали в камыши проходящих доярок или туристок?
Издавна известно, что, полюбив мужчину, русалка мечет икру — крупные, с лесной орех, икринки, которые попадают в стоячую воду. Из икринок, избежавших зубов щуки или жвал жука-плавунца, выводятся десять, двадцать, тридцать русалочек, идеально одинаковых, как две капли воды похожих на маму и чуть-чуть на папу.
Когда множество одинаковых русалочек вывелись в озере, сладостная весть об этом событии разнеслась по всем лесам, речкам и озерам, где еще сохранились русалки.
Русалочек берегли всем миром — не только водяные жители, но и друзья Миши Стендаля. Некоторые старые русалки готовы были держать детей в аквариуме, но выписанный специально из Ганновера Иван Андреевич Шлотфельдт приказал аквариум разбить, потому что детям нужно движение воды и ее естественное перемешивание.
Несмотря на принятые меры и круглосуточное дежурство, всех детей вывести не удалось. Десяток икринок погибло, еще двадцать пропали без вести, но из двадцати шести вылупились русалочки, подросли и шустро плавали по озеру.
Нельзя сказать, что Стендалю легко жилось. Он разрывался. Разрывался между любовью к Маше и невозможностью построить с ней настоящую дружную семью, разрывался между любовью к дочкам и невозможностью играть с ними на лужайке или кормить кефиром из соски.
Тяжело было Стендалю и на службе — не мог же он стать источником нездоровой сенсации. Представляете заголовок статьи: «Молодой журналист ждет, когда его двадцать шестая дочь вылупится из икринки», «Нам с милой уютно под водой!», «Где твой хвост, невеста?». Эти заголовки снились Стендалю, и он вскакивал в поту с криком: «Мама, что они со мной сделали!». Его мама, Раиса Федоровна, которая не знала точно, что происходит с сыном, но понимала, что происходит неладное, утешала Мишу как могла, приносила холодный чай с мятой и поила на сон грядущий отваром из столетника.
Лишь близкие друзья — Удалов, Минц, Грубин знали о тайне Стендаля и надеялись, что все образуется. И хотя формально Стендаль оставался холостяком, а русалка Маша, как и все русалки, не могла выйти замуж, для друзей они составляли молодую семью, о которой следовало заботиться.
Кто, кроме профессора Минца, смог бы вызвать из Ганновера ихтиологическую знаменитость, выходца из рода Шереметевых, ветеринара Шлотфельдта? Кто, кроме Саши Грубина, смог бы изобрести автоматическую кормушку для девочек, которая выдавала им строго отмеренные порции пищи и витаминов? А кто испятнал весь южный, низменный, болотистый берег озера надписями «Купание и ловля рыбы запрещены!», «Внимание! Повышенное содержание технеция и калифорния!», «Вход и распитие воспрещены по причине энцефалитного клеща!»? Разумеется, это сделал трудолюбивый Удалов.
Теперь, когда читатель полностью в курсе необычных событий, имевших место на берегу и в глубинах озера Копенгаген, он поймет, почему Миша Стендаль так испугался «мерседеса», нагло затормозившего возле редакции газеты «Гуслярское знамя», и почему он срочно повел «кладоискателей» к Удалову, своему старшему и находчивому другу.
Ни Стендаль, ни Удалов ни на секунду не поверили в историю с подводным кладом. Нечего здесь было делать Ивану Сусанину и полякам: в эти места в семнадцатом веке даже бурые медведи не осмеливались совать носы.
Было очевидно, что Собачко и Салисов откуда-то пронюхали о местных русалках.
О погребе в руинах замка помещика Гуля знали единицы, даже среди русалок, но, как сказал по-немецки Иван Андреевич, молодую поросль следовало бы эвакуировать в более надежное место. А такого в лесу не было.
— Отвезем их ко мне домой, — молил Стендаль, — моя мама так хотела, чтобы у меня были дети.
— Только не двадцать шесть, — отрезал Удалов.
Стендаль только махнул рукой, он и сам понимал, что его предложение относится к разряду недостижимых.
Снаружи доносился некий неясный шум, встревоживший Удалова. Он решил, что его долг немедленно выбраться наружу и посмотреть, что там творится. Стендаль вызвался сопровождать его.
Как и следовало ожидать, шум производили выбравшиеся из болота Собачко и Салисов, грязные, мокрые, злые, но в то же время торжествующие.
— Черт побери, какая трагическая ошибка! — вырвалось у Стендаля.
Проследив за его взглядом, Удалов понял, что произошло.
Оказывается, «кладоискателей» сопровождал, медленно вплывая в озеро из ручья, сам пан Водограй, личность отвратительная, вредная, но почти никому лично не известная.
Еще со времен помещика Гуля он каким-то образом перебрался в эти края из Волги, где его не терпели, и обосновался в болоте, страшно завидуя русалкам, плескавшимся в чистых озерных водах. Почему-то эта хитрая злобная бестия полагала себя шляхтичем и требовала, чтобы его именовали паном, на что не имела никаких прав. Но, кстати, водяной не имел прав и на то, чтобы носить пришитые к голому голубому телу генеральские эполеты Французского иностранного легиона и генеральские же лампасы.
Водограй, которого на Копенгагене все звали просто Водяным, неоднократно пытался сблизиться с кем-нибудь из русалок для продолжения рода, но даже самые некрасивые и одинокие из них этого себе не позволяли.
Так он и вековал в болоте, нападал на лягушек, порой ловил и пожирал нутрию или кролика. Хоть его не любили, но свыклись с ним, звали то дядей, то дедушкой; пользуясь его глупостью, устраивали розыгрыши, а то со скуки водили вокруг него хороводы.
Внешность пана Водограя оставляла желать лучшего не только с человеческой, но и с рыбьей точки зрения.
Иногда Водограй выбирался на берег, ворошил добро, брошенное туристами и, если находил газету, прочитывал ее от корки до корки. Так что он знал о переменах в СССР, а затем и в России и странах «ближнего зарубежья». Зная грамоту, он держал на болоте под пнем бумагу и карандаши из трофеев, собранных за столетия.
Никто не знал в лесу, что Водограй — графоман-кляузник. За свою жизнь он написал тысячи анонимных писем на всевозможные злобные темы. Но обратного адреса никогда не указывал, поэтому никто не мог принять мер против птиц, которые слишком громко поют, против комаров, которые слишком тонко жужжат, против людей, которые топчут траву, против лесника, который срубил ель, против русалки Поли, которая грубо разговаривала с Водограем.