Сладкий папочка

Тяжко вздохнув, Флип поднялся с дивана.

На следующий день я познакомилась с сестрой Харли Ханной, на год младше меня, но почти на целую голову выше. У нее были по-атлетически длинные руки и ноги – характерная для всех Кейтсов черта. Она была скорее яркой, чем красивой.

Все Кейтсы были физически развитыми, любили соревнования и озорные выходки – полная мне противоположность. Ханну, единственную дочь в семье, приучили ничего не бояться и не жалея головы ввязываться в любую авантюру, какой бы невероятной она ни представлялась. Подобное безрассудство вызывало во мне восхищение, хотя сама я была далека от этого. Ханна наставляла меня, что там, где жизнь лишена приключений, их нужно искать.

Своего старшего брата Ханна просто обожала и говорить о нем любила почти так же, как я любила о нем слушать. Она сообщила, что Харди закончил учебу в прошлом году, но встречался со старшеклассницей по имени Аманда Татум. Девчонки за ним бегали уже с двенадцати лет. Харди занимался изготовлением и починкой колючей проволоки для местных фермеров и оплатил в рассрочку мамин пикап. До того как порвать какие-то там коленные связки, он играл защитником в футбольной команде, а дистанцию в сорок ярдов преодолевал за 4,5 секунды. Он умел подражать почти любой, какую ни назови, птице в Техасе от синицы до дикой индейки. И по-доброму относился к Ханне и двум своим младшим братьям.

Ханну, имеющую такого брата, как Харди, я считала самой счастливой девчонкой на свете. Я завидовала ей, несмотря на нужду, в которой жила их семья. Быть единственным ребенком мне никогда не нравилось. Всякий раз, как меня приглашали на обед в дом каких-нибудь друзей, я ощущала себя пришельцем на чужой земле, примечала, что и как делается, жадно ловила каждое сказанное слово. Наша с мамой жизнь текла скучно и однообразно, и, хоть мама уверяла, будто два человека это тоже семья, мне это казалось ненормальным.

Я всегда тосковала по настоящей полноценной семье. Все мои знакомые общались с дедушками и бабушками, троюродными и четвероюродными братьями и сестрами и даже с совсем дальними родственниками, с которыми раза два в год собирались вместе. Я своих родственников не знала. Папа, как и я, был единственным ребенком, а его родители умерли. Их род Хименесов из поколения в поколение жил в округе Либерти. Собственно, так я и получила свое имя – я родилась в городе Либерти, что на северо-востоке от Хьюстона. Хименесы обосновались там еще в девятнадцатом веке, когда мексиканские территории стали доступны для поселенцев. Позже Хименесы переименовали себя в Джонсов, и кто-то умер, а кто-то, распродав владения, переехал.

Таким образом, родственники у нас оставались только с маминой стороны. Но каждый раз, как я спрашивала ее о них, она замыкалась в себе и отмалчивалась, а порой резко обрывала меня, отсылая пойти погулять. Как-то после этого я даже видела, как она плакала, сидя на кровати и ссутулив плечи, словно под тяжестью какого-то невидимого груза. Больше я ее о родственниках не расспрашивала. Но ее девичья фамилия была мне известна – Труитт. Интересно, думала я, знают ли Труитты о моем существовании.

Больше всего, однако, меня интересовало, что такого натворила мама, что ее собственная семья от нее отвернулась.

Невзирая на мои опасения, Ханна настаивала, чтобы я пошла познакомиться с мисс Марвой и ее питбулями. Не помогли даже мои уверения, что я из-за этих собак от страха чуть жизни не лишилась.

– Тебе лучше подружиться с ними, – предупредила Ханна. – Они еще раз могут вырваться и выбежать за ворота, но, уже познакомившись с тобой, тебя не тронут.

– Хочешь сказать, они съедают только посторонних?

Свою трусость в данных обстоятельствах я считала вполне обоснованной, но Ханна только закатила глаза:

– Не будь трусихой, Либерти.

– Ты знаешь, чем грозит собачий укус? – с возмущением спросила я ее.

– Нет.

– Кровопотерей, повреждением нерва, столбняком, бешенством, инфекцией, ампутацией...

– Ужас, – восхищенно отозвалась Ханна.

Мы шли по главной дороге стоянки, поднимая кроссовками облачка пыли и расшвыривая камешки. Наши непокрытые головы нещадно палило солнце, оставляя в местах проборов тонкие полоски ожогов. Когда мы приблизились к участку Кейтсов, я увидела Харди. Он мыл свою старую синюю машину, и его голая спина и плечи блестели, точно новенькое пенни. На нем были джинсовые шорты, вьетнамки и «авиаторские» солнечные очки. Он улыбнулся, на его загорелом лице сверкнули белые зубы, и у меня где-то в солнечном сплетении сладко заныло.

– Привет, – поздоровался Харди. Он смывал с машины хлопья мыльной пены, слегка прикрывая большим пальцем выходное отверстие шланга, чтобы увеличить напор. – Что думаете делать?

Ханна ответила за нас обеих:

– Я хочу, чтобы Либерти подружилась с питбулями мисс Марвы, но она боится.

– Ничего не боюсь, – возразила я, слукавив, но уж очень мне не хотелось выставлять себя перед Харди трусихой.

– Ты же только что расписывала, к чему может привести собачий укус, – заметила Ханна.

– Это еще не значит, что я боюсь, – защищалась я. – Это значит, что я просто хорошо информирована.

Харди предостерегающе посмотрел на сестру:

– Ханна, нельзя принуждать человека к такому делу, пока он не готов. Пусть Либерти сама решит, когда сделать это.

– Я хочу сейчас, – настаивала я, в угоду собственной гордости игнорируя всякий здравый смысл.

Харди отошел в сторону завернуть кран шланга, затем снял с располагавшейся рядом вешалки для белья белую футболку и натянул се на себя.

– Я с вами. Мисс Марва тут все ходила за мной, упрашивала, чтобы я отвез кое-какие ее работы в картинную галерею.

– Она художница? – поинтересовалась я.

– О да, – ответила Ханна. – Мисс Марва рисует люпины. У нее здорово получается, правда, Харди?

– Да, – подтвердил он, тихонько дернув сестру за одну из косичек.

Я наблюдала за Харди и ощущала все ту же непонятную тоску, что и раньше при встрече с ним. Хотелось стать к нему поближе, почувствовать запах его кожи под выцветшей джинсовой тканью.

Когда Харди заговорил со мной, его голос, как мне показалось, чуть изменился.

– Как твои коленки, Либерти? Болят?

Я молча отрицательно помотала головой, в ответ на проявленный им интерес чуть не задрожав, словно потревоженная гитарная струна.

Он протянул ко мне руку и, помедлив мгновение, снял с моего обращенного к нему лица очки в коричневой оправе. Линзы, как всегда, были грязные и залапанные.

– Как ты через них что-то еще видишь? – удивился он. Я пожала плечами и улыбнулась, глядя на притягательное расплывчатое пятно его лица надо мной.

Харди протер стекла краем своей футболки и, прежде чем вернуть мне, придирчиво осмотрел их.

– Ну, пойдемте, провожу вас к мисс Марве. Интересно посмотреть, как она встретит Либерти.

– Она добрая? – Я двинулась по правую сторону от него, а Ханна – по левую.

– Добрая, если ты ей нравишься, – ответил Харди.

– А старая? – спросила я, вспоминая злобную тетку у нас в Хьюстоне, которая гонялась за мной с палкой, если моя нога наступала на ее тщательно возделываемый палисадник. Не очень-то я любила стариков. Те немногие, которых я знала, были либо вредные и неповоротливые, либо хлебом не корми обожали поговорить о своих болячках.

Вопрос рассмешил Харди.

– Точно не знаю. Сколько ее помню, ей все пятьдесят девять.

Пройдя четверть мили по дороге, мы подошли к трейлеру мисс Марвы, который я узнала бы и без посторонней помощи: с заднего двора за оградой из рабицы доносился лай двух дьявольских отродий. Они чуяли, что я иду. Мне тут же сделалось не по себе, по спине пробежал холодок, тело покрылось испариной, а сердце так оглушительно стучало, что я ощущала его биение даже в своих покрытых ссадинами коленках.

Я остановилась как вкопанная, и Харди, задержавшись, насмешливо улыбнулся:

– Либерти, не из-за тебя ли собаки так разошлись?

– Они не могут учуять страх, – ответила я, прикованная взглядом к углу обнесенного оградой двора, где рвались и метались с пеной у рта питбули.