Сюннёве Сульбаккен

— Ну, как дела? — спросил Семунд, когда Торбьорн с Ингрид вошли в комнату. Сам он сидел за столом и обедал.

Торбьорн ничего не ответил; он прошел через всю комнату к скамейке и стал раздеваться. Ингрид следовала за ним, лукаво ухмыляясь.

Семунд продолжал обедать; изредка он поглядывал на сына, который, казалось, был страшно занят своим туалетом, улыбался и снова принимался за еду.

— Садись и поешь с нами, — сказал он, — а то все простынет.

— Спасибо, мне что-то не хочется, — ответил Торбьорн, усаживаясь.

— Правда? — Семунд снова взялся за ложку. Через минуту он сказал:

— Вы что-то очень быстро ушли сегодня из церкви. Я оглянуться не успел, как вас уже не стало.

— Нам надо было кое о чем поговорить, — ответил Торбьорн.

— Ну и как, поговорили?

— Не знаю, мы почти не говорили.

— Черт возьми! — сказал Семунд, продолжая есть. Он быстро доел, встал из-за стола и подошел к окну, постоял минуту, глядя на улицу, потом повернулся к Торбьорну и сказал:

— Давай-ка пойдем с тобой посмотрим, как там наш урожай.

Торбьорн встал.

— Нет, ты лучше оденься.

Торбьорн начал было одевать поверх рубашки старую куртку, висевшую тут же, но отец сказал ему:

— Ты же видишь, что я одеваю новую куртку.

Торбьорн не стал спорить, и через минуту они уже выходили из дому. Впереди шел Семунд, за ним Торбьорн.

Они направились к дороге.

— Разве мы не ячмень идем смотреть? — спросил Торбьорн.

— Нет, — ответил Семунд, — сначала посмотрим пшеницу.

Когда они выходили на дорогу, по ней медленно ехала повозка.

— Повозка из Нордхауга, — сказал Семунд.

— Это кто-нибудь из молодых Нордхаугов, — прибавил Торбьорн, — а молодые люди — это все равно что новобрачные.

Проезжая мимо Гранлненов, повозка остановилась.

— Какая красивая женщина эта Марит Нордхауг, — прошептал Семунд, не сводя с нее глаз.

Марит сидела, немного откинувшись назад, голову она свободно повязала платком, другой платок был наброшен на плечи. Она в упор смотрела на Гранлиенов, при этом ее красивое энергичное лицо поражало своей неподвижностью, — оно словно оцепенело. Муж ее был бледен как смерть; он очень похудел и казался еще более подавленным, чем обычно, словно у него было горе, о котором никто не должен знать.

— Что, пошли посмотреть на урожай? — спросил он.

— Да, надо взглянуть, — ответил Семунд.

— В этом году урожай выдался на славу.

— Да, что и говорить, могло быть хуже.

— Как поздно вы из церкви, — заметил Торбьорн.

— Надо было попрощаться со всеми знакомыми.

— А ты что, уезжаешь? — спросил Семунд.

— Да, уезжаю.

— И далеко?

— Да, довольно-таки далеко.

— Куда же?

— В Америку.

— В Америку! — воскликнули одновременно отец и сын — Ведь ты же только что женился, — прибавил Семунд.

Тот горько улыбнулся.

— Посижу-ка я, отдохну, а то лапа что-то побаливает, как сказала лисица, угодив в капкан.

Марит посмотрела на мужа, потом перевела взгляд на Гранлиенов и слегка покраснела, но лицо ее оставалось по-прежнему неподвижным.

— А жена поедет с тобой? — спросил Семунд.

— Нет, не поедет.

— Говорят, в Америке легко разбогатеть, — сказал Торбьорн. Он чувствовал, что нужно как-то поддержать разговор.

— Да, это верно.

— Но ведь Нордхауг — тоже хороший хутор, — заметил Семунд.

— Нас там слишком много.

Жена снова посмотрела на него.

— Один, стоит поперек дороги у другого, — добавил он.

— Ну что ж, счастливого пути, — сказал Семунд, пожимая ему руку. — Дай бог тебе найти там то, чего ты ищешь.

Торбьорн пристально посмотрел ему прямо в глаза и сказал:

— Мне бы очень хотелось поговорить с тобой.

— Что же, это хорошо, когда есть с кем поговорить, — ответил муж Марит, водя кнутовищем по дну повозки.

— Приходите, к_нам, — вдруг сказала Марит. Торбьорн и Семунд удивленно посмотрели на нее. Они и забыли, что у Марит такой мягкий голос.

Повозка поехала дальше; она двигалась медленно, оставляя за собой маленькое облачко пыли, озаренное последними лучами солнца. Рядом с темно-серой курткой из грубого сукна ярко сверкал, переливаясь на солнце, шелковый платок Марит. Но вот повозка въехала на пригорок, и они исчезли.

Отец и сын долго шли молча.

— Мне почему-то кажется, что он не скоро вернется домой, — сказал Торбьорн.

— Кто знает, может, оно и к лучшему, раз уж он на родине не нашел счастья, — ответил Семунд.

И они снова замолчали.

— Вот наше пшеничное поле, — сказал Торбьорн.

— Ничего, пшеницу мы посмотрим на обратном пути. — И они пошли дальше. Торбьорн не стал больше спрашивать, куда они идут, потому что Гранлиен остался позади.

Глава девятая

Гутторм и Карен Сульбаккен уже пообедали, когда в комнату вошла Сюннёве, красная и запыхавшаяся.

— Дитя мое, где ты была? — спросила ее мать.

— Я немного задержалась с Ингрид, — ответила Сюннёве, снимая с головы платок.

Отец в это время рылся в книжном шкафу.

— О чем же-это вы так долго разговаривали?

— Да так, ни о чем.

— Ну, а если ни о чем, то лучше бы ты шла вместе со всеми, дитя мое!

Карен встала и принесла Сюннёве поесть. Когда Сюннёве села за стол, мать села напротив и снова спросила:

— Может быть, ты еще с кем-нибудь говорила?

— Да, я со многими говорила, — ответила Сюннёве.

— Надо же девочке в кои веки поговорить с людьми, — вмешался Гутторм.

— Я не спорю, что надо, — сказала Карен уже мягче, — но она не должна чуть что убегать от родителей.

Сюннёве промолчала.

— Как хорошо было сегодня в церкви, — сказала Карен. — И как приятно смотреть на юношей и девушек, когда они дают в церкви святой обет.

— Да, вспоминаешь, как твои дети тоже стояли перед алтарем, — сказал Гутторм.

— Ты прав, — подтвердила Карен, вздыхая. — Ведь никогда не знаешь, какими станут твои дети.

Гутторм долго сидел молча.

— Мы должны благодарить бога, — сказал он наконец, — что он сохранил нам наше дитя.

Карен водила пальцем по столу, не глядя на мужа.

— В ней вся наша радость, — сказала она тихо. — Хорошая она у нас девушка, — добавила она еще тише.

Наступило долгое молчание.

— Да, она дела нам много радости, — сказал Гутторм и добавил немного погодя: — Дай ей бог счастья.

— Почему ты не ешь? — спросил Гутторм, поднимая голову.

— Спасибо, я сыта. — ответила Сюннёве.

— Но ты еще ничего не ела, — возразила Карен. — И много ходила.

— Мне что-то не хочется, — сказала Сюннёве, приподнимая конец платка на груди.

— Ешь, дитя мое! — сказал Гутторм.

— Я не могу.

И Сюннёве разразилась рыданьями.

— Что с тобой, почему ты плачешь?

— Не знаю, — ответила Сюннёве, всхлипывая.

— У нашей Сюннёве глаза на мокром месте, — мягко сказала Карен.

Гутторм встал и подошел к окну.

— К нам кто-то идет, их двое, — сказал он.

— Неужели, так поздно? — спросила Карен и тоже подошла к окну. Они долго смотрели вниз.

— Дорогой мой, кто бы это мог быть? — спросила наконец Карен, но в ее голосе не было слышно вопроса.

— Я не знаю, — ответил Гутторм.

Некоторое время они молча смотрели на дорогу.

— Никак не могу понять, кто бы это мог быть, — сказала Карен.

— И я, — сказал Гутторм.

Между тем оба незнакомца подошли ближе.

— Очевидно, это все-таки они, — сказала наконец Карен.

— Да, это они, — согласился Гутторм.

А нежданные гости подходили все ближе и ближе к Сульбаккену. Вот старший из них остановился, оглянувшись назад, младший тоже остановился, потом они пошли дальше.

— Ты не знаешь, чего они хотят? — спросила Карен таким же тоном, каким был задан первый вопрос.

— Не знаю, — ответил Гутторм.

Карен отвернулась от него, подошла к столу, убрала посуду и навела порядок.

— Тебе придется снова надеть платок, — сказала она Сюннёве, — а то сюда идут чужие.