Власть меча

*

Через неделю начало сказываться однообразие работы на жаре и в пыли, и Твентимен-Джонс перевел Шасу к главной лебедке транспортного механизма. Механик при лебедке оказался молчаливым, мрачным и очень ревниво относился к своей работе. Он не позволял Шасе притрагиваться к рычагам управления лебедкой.

– Этого не разрешает мой профсоюз.

Он упрямо стоял на своем, и через два дня Твентимен-Джонс перевел Шасу на участок выдерживания.

Здесь бригады голых по пояс, поющих хором рабочих-овамбо вываливали руду и разравнивали ее под открытым небом под присмотром белых надзирателей и черных бригадиров.

Участок выдерживания был резервом шахты Х’ани – там, на участке площадью в четыре поля для поло, лежали тысячи тонн руды. Когда голубую землю взрывом вырывает из трубки, она тверда, как бетон; только гелигнит и десятифунтовые молоты могут разбить ее. Но полежав полгода на участке под солнцем и ветром, она становится хрупкой и разламывается, тогда ее можно снова грузить в вагонетки и отвозить на дробилку и в промывочное устройство.

Шасу поставили старшим над сорока рабочими-овамбо, и скоро он подружился с бригадиром, тоже овамбо. Как у всех представителей черных племен, у бригадира было два имени: племенное, которое он не сообщил своим белым нанимателям, и рабочее, Мозес (Моисей). Он был лет на пятнадцать моложе других бригадиров, и отобрали его за ум и инициативность. Он хорошо говорил по-английски и на африкаансе, и уважение, с каким черные рабочие обычно относятся к сединам, заслужил сапогом, дубинкой и едким словом.

– Будь я белым, – однажды сказал он Шасе, – я бы взял работу Доктелы. – Доктелой овамбо называли Твентимен-Джонса. Мозес продолжал: – Когда-нибудь я ее получу, эту работу, а если не я, то мой сын.

Шасу вначале шокировало, а потом заинтересовало такое нелепое утверждение. Он никогда раньше не встречал черного, который не знал бы свое место в обществе. В этом высоком овамбо было что-то тревожное; он походил на изображение египетского фараона из запретной части библиотеки в Вельтевредене, но эта тень опасности делала его еще более интересным для Шасы.

Они обычно проводили вместе обеденное время. Шаса помогал Мозесу подучиться чтению и письму, используя растрепанный линованный блокнот, который был самым ценным имуществом бригадира. В обмен овамбо учил Шасу своему языку, особенно божбе и оскорблениям, а также значению рабочих песен, в большинстве непристойных.

«Делать детей – работа или удовольствие?» – таким риторическим вопросом начиналась любимая песня Шасы; он подхватывал ее к восторгу всей бригады, которой командовал: «Нет, не работа, иначе белый человек заставил бы нас делать ее вместо него».

Шасе только что исполнилось четырнадцать. Некоторые из тех, кем он командовал, были втрое старше его, но никому из них это не казалось странным. Напротив, они охотно отзывались на его насмешки, солнечную улыбку и жалкие потуги говорить на их языке. Вскоре его бригада делала пять грузов руды там, где другие делали четыре, и вторую неделю они закончили на первом месте.

Шаса был слишком увлечен работой и своими новыми друзьями, чтобы заметить мрачные взгляды белого надзирателя, и даже когда тот злобно говорил о черных и чернолюбах, Шаса не относил это к себе лично.

В третью субботу, после того как рабочие получили недельное жалованье, он поехал по приглашению Мозеса к нему домой, и они вместе час просидели на залитой солнцем веранде дома. Шаса пил из калебаса кислое молоко, поданное застенчивой и красивой молодой женой Мозеса, и помогал читать вслух «Историю Англии» Маколея, которую утащил из бунгало и привез в своей седельной сумке.

Эта книга относилась к обязательному чтению Шасы в школе, и поэтому он считал себя авторитетом; он наслаждался необычной ролью учителя, пока Мозес не закрыл книгу.

– Тяжелая работа, Хорошая Вода, – он дословно перевел имя Шасы на язык овамбо, – трудней, чем разбрасывать руду летом. Потружусь над этим позже.

Он прошел в свою однокомнатную хибарку, положил книгу в ящик и вернулся с газетой.

– Давай попробуем это. – Он протянул газету Шасе. Тот расправил ее на коленях. Это была низкопробная желтая газета, и ее краска пачкала пальцы. Наверху первой полосы было название – «Umlomo Wa Bantu», и Шаса с трудом перевел: «Голос черного народа», – и посмотрел на колонки текста. Статьи в основном были на английском, хотя попадались и заметки на местном языке.

Мозес показал на редакционную статью, и они начали ее читать.

– Что такое Африканский национальный конгресс? – удивился Шаса. – И кто такой Джабаву[7]?

Овамбо принялся энергично объяснять. Шаса слушал, и его интерес сменялся тревогой.

– Джабаву – отец банту и всех черных племен, всего черного народа. Африканский национальный конгресс – это пастух, который охраняет наш скот.

– Не понимаю.

Шаса покачал головой. Ему не нравилось русло, в которое свернул разговор, и он начал ерзать, когда Мозес процитировал:

– «Твой скот отобрали, мой народ. Иди верни его! Иди освободи его! Оставь свое старинное ружье и обратись к перу. Возьми бумагу и чернила, ибо они станут твоим щитом. У тебя отобрали права. Возьми перо, обмакни в чернила. И сражайся пером».

– Это политика, – прервал его Шаса. – Черные не занимаются политикой. Это дело белых.

Таков был краеугольный камень жизни в Южной Африке.

Огонь в глазах Мозеса погас, он взял у Шасы газету и встал.

– Верну книгу, когда прочту.

И, не глядя Шасе в глаза, ушел в дом.

*

В понедельник Твентимен-Джонс остановил Шасу у входа на участок выдерживания.

– Думаю, вы узнали о выдерживании все необходимое. Пора перейти в корпус дробления и промывки.

Рядом с тележкой, полной выдержанной руды, они зашагали вдоль рельсов к главной фабрике. Твентимен-Джонс заметил:

– Не нужно слишком близко сходиться с черными рабочими, мастер Шаса. Вот увидите, они постараются воспользоваться этим знакомством.

Шаса вначале удивился, потом рассмеялся:

– Ах, вы про Мозеса! Он не рабочий, он бригадир – и очень умный, сэр.

– Слишком умный, себе во вред, – печально согласился Твентимен-Джонс. – Умные всегда бывают недовольны и причиняют неприятности. По мне, всегда лучше тупой честный черномазый. Ваш друг Мозес пытается организовать на шахте союз рабочих.

Шаса от дедушки и матери знал, что большевики и профсоюзы – страшные чудовища, стремящиеся подорвать основы цивилизованного общества. Он пришел в ужас, узнав, что Мозес один из них, но Твентимен-Джонс продолжал:

– Мы также подозреваем, что он в центре операций НТА.

НТА… еще одно чудовище, угрожающее цивилизованному существованию, – незаконная торговля алмазами, продажа украденных камней. Шасе претила мысль, что его друг может одновременно быть деятелем профсоюза и незаконным торговцем.

Но следующие слова Твентимен-Джонса заставили его окончательно приуныть:

– Боюсь, мистер Мозес возглавляет список тех, кого мы уволим в конце месяца. Он опасный человек. Придется от него избавиться.

«Они хотят избавиться от него, потому что мы друзья, – подумал Шаса. – Это все из-за меня». Его охватило чувство вины, которое почти сразу сменил гнев. Гневные слова рвались с языка. Ему хотелось крикнуть: «Это несправедливо!» Но он взглянул на Твентимен-Джонса и чутьем понял, что его защита только ухудшит положение Мозеса.

Он пожал плечами.

– Вам виднее, сэр, – согласился он и увидел, как слегка расслабились плечи его спутника.

«Мама, – подумал он. – Я поговорю с мамой. – И потом с раздражением: – Если бы я только сам мог распорядиться, что сделать». Тут ему пришло в голову, что именно это и имела в виду мать, говоря о власти. Способность менять и направлять существующий порядок вещей.

– Власть, – сказал он себе. – Когда-нибудь у меня будет власть. Огромная власть.

*

Работа на дробилках оказалась более интересной. Хрупкую выдержанную руду загружали в барабаны и оттуда через хопперы подавали под валки, которые измельчали ее до пригодности к промывке. Машины были массивные, мощные, когда руда с непрерывным грохотом вываливалась из хопперов в загрузочный лоток и втягивалась во вращающиеся стальные валки, гул оглушал. Сто пятьдесят тонн в час подавались с одного конца в виде комковатых кусков величиной с арбуз и выходили с другого конца гравием или пылью.