Страница 2 из 63
— Мне тоже, — ответил тот. — Поэтому я решил покончить с собой.
В саду коротко пропела птица.
— Последняя, — сказал он.
Жестом он подозвал меня к себе. Его рука искала мою. Я попятился, опасаясь, что мы сольемся в единое целое.
Он сказал:
— Стоики учат: не должно сетовать на жизнь, дверь тюрьмы открыта. Я всегда чувствовал это, но лень и трусость останавливали меня. Недели две назад я читал в Ла Плата лекцию о шестой книге «Энеиды». Вдруг, произнося вслух гекзаметры, я понял, что мне надобно сделать. Я принял решение. С этого момента я почувствовал себя неуязвимым. Моя судьба станет твоей, ты совершишь внезапное открытие благодаря латыни и Вергилию, полностью забыв об этом любопытном провидческом диалоге, происходящем в двух разных местах и двух разных временах. Когда ты вновь увидишь этот сон, ты станешь мною и станешь моим сном.
— Я не забуду этот сон и завтра же запишу его.
— Он глубоко запечатлеется в твоей памяти под толщей других снов. Записав его, ты захочешь превратить его в фантастический рассказ. Но произойдет это не завтра, а через много лет.
Он перестал говорить, и я понял, что он мертв. Каким-то образом и я умер вместе с ним; опечаленный, я склонился над подушкой, но на кровати уже никого не было.
Я выбежал из комнаты. Там не оказалось ни внутреннего дворика, ни мраморных лестниц, ни большой уснувшей усадьбы, ни эвкалиптов, ни статуй, ни беседки, ни фонтанов, ни широких ворот в ограде усадьбы в поселке Адроге.
Там меня ожидали другие сны.
Перевела с испанского Валентина КУЛАГИНА-ЯРЦЕВА
Григорий Померанц
ТОСКА БЕСКОНЕЧНОСТИ
Философская притча Хорхе Луиса Борхеса, написанная с редкой беспощадностью к самому себе, занимает особое место в творчестве автора. Публикуя рассказ одного из наиболее значительных писателей двадцатого века, редакция журнала хотела бы привлечь внимание читателей факту; именно фантастический поворот сюжета помог мастеру обратиться к самым острым вопросам бытия, имеющим смысл не для одного лишь Борхеса. Переоценка себя есть наиболее мучительное действо в судьбе человека. Если нашим читателям доведется переживать этот горький опыт души, надеемся, им поможет беседа философа Г. Померанца, которую записала наш корреспондент Наталия Сафронова.
Как всякое художественное создание, прекрасный рассказ Борхеса не может быть истолкован однозначно. Вспомним, что говорил Мандельштам о слове: это пучок значений, из которого смыслы торчат во все стороны. Перед нами некий облик целого, который можно поворачивать как угодно. К тому же мы имеем дело с тремя Борхесами: Борхесом-60, Борхесом-83 и Борхесом-автором, который пишет этот рассказ.
Отчаяние Борхеса-83 — от невозможности совершенства: сколько бы ни писал, он не способен создать шедевр, равный «Саламбо» или «Фаусту». Но так ли уж необходимо человеку совершенство?
Всякий человек рано или поздно задумывается над смыслом жизни. Еще двадцатилетним я столкнулся с тем, что философы называют дурной бесконечностью, правда, в то время я не имел понятия, как это называется. Просто читал Тютчева, Толстого, Достоевского, которых, оказывается, мучило нечто похожее: бесконечность пространства и времени, ощущение, что все сделанное проваливается в некую черную бездну. Значит, это не ложный и не личный только вопрос, Это вопрос, который рано или поздно приходится решать каждому.
Итак, имеет ли смысл моя жизнь, именно то, что зовется моим «Я», если все проваливается в бездну пространства и времени? Никакие масштабы совершенного не меняют сути: миллион, деленный на бесконечность, такой же нуль, как деленная на бесконечность единица. Да весь земной шар проваливается в бесконечность, становится нулем. Помните чувство Левина в «Анне Карениной»? Может ли в таком случае спасти человека создание какого-то шедевра? Сам шедевр тоже будет поглощен дурной бесконечностью.
— С этим можно поспорить. Рассказ Борхеса мы с интересом «разгадываем» сегодня, когда автора уже нет. Вернемся к тому, что же могло помочь Борхесу-83.
— После месяцев созерцания бездны я обнаружил, что в глубине моего «Я» есть чувство чего-то, что значительнее бездны пространства и времени. Описать это трудно — ощущение какого-то света. Оно пришло с некоторыми интеллектуальными решениями, которыми я поначалу очень гордился, но потом узнал, что эти решения открывались, забывались и снова открывались две с половиной тысячи лет. И тут заново ничего сказать нельзя, можно только заново пережить. Постепенно, по мере осознания своего и подобных опытов, я понял: чувство жизни приходите ощущением своей причастности вечности. Жизнь, оторванная от целого, что в известной религиозной традиции называется Богом, не имеет смысла.
Когда Христос говорит: не ищу Моей воли, но воли пославшего меня Отца, мы слышим слова человека, которому не надо думать о смысле жизни. У него нет оторванности от целостности бытия, от Бога, он избавлен от ощущения жизни, которая чувствует себя висящей над бездной на волоске. Достоевский подобное состояние выразил словами: «полюбить жизнь больше смысла ее». А поиски смысла есть свидетельство отрыва от вечности. Как побороть отчаяние, перестать ощущать тоску погружения в дурную бесконечность? Человек ищет опору и нередко находит костыли. — Скажем, в романе Владимира Набокова «Защита Лужина» герой пытается «защититься» от вопроса о смысле жизни тем, что он хороший шахматист. Это дает ему иллюзорное чувство значительности всего, что он делает. Но что значат шахматы перед бесконечностью? Вообще человеческая жизнь? Если я конечен, жизнь бессмысленна, если я атом среди других атомов, рано или поздно, будучи способен мыслить, почувствую тоску бесконечности. Только восстановив целостность бытия, можно обрести чувство полноты жизни. Тогда не имеет значения, что ты делаешь.
Примерно тысячу лет тому назад китайский поэт Пан Юнь написал так: как это чудесно, прекрасно, великолепно — я таскаю воду на кухне, я подношу дрова… Подобное чувство полноты жизни знакомо каждому. Ты можешь испытать его, когда косишь траву, собираешь грибы, разжигаешь в лесу костер. Могу сказать по своему опыту: в лесу у костра это чувство всплывает во мне точно так же, как за письменным столом. Нисколько не думая о том, будет ли написанное шедевром, будет ли забыто, просто пишу как могу лучше. Сейчас это нужно мне, другим людям. А в будущем — пусть в будущем и разберутся.
Был у меня однажды любопытный сон, навеянный чтением одной балийской сказки. Герой попадает на небо Шивы, оказывается вместе с другими гостями в большом доме, где присутствует Шива. Слуги разносят великолепные яства. Я вдруг ощутил себя сидящим в самом заднем ряду; понимаю, что это рай. Чувствую радость от того, что могу как-то послужить тем, кто лучше меня. И вдруг мелькает мысль: есть, наверное, и те, кто похуже. Рай сразу же рухнул. Мне кажется, что нечто подобное испытал замечательный писатель Борхес, заставив своего персонажа, Борхеса-83, взглянуть вниз. И провалиться из рая в ад. Борхес это пережил, поэтому и родился рассказ, но, написав его, Борхес освободился от отчаяния. Так некогда Гете, создав образ Вертера, избавился от искушения самоубийства. Создание шедевра иногда может помочь автору преодолеть самое злое отчаяние. В этом личный, персональный смысл художественного творчества.
— Вы сказали, что вопрос о смысле жизни рано или поздно приходится решать каждому. Как соотнести это с реальной жизнью растерянного человека, человека смутного времени да еще с атеистическим сознанием? Писатели ранга Борхеса или Гессе читаются у нас в несколько иных социальных, культурных, семейных и прочих контекстах, чем те, в которых они творили…
— В прошлом году у меня возник диалог в письмах с одной молодой писательницей, автором весьма талантливого романа. Персонажи ее произведения как бы иллюстрировали концепцию Кальвина: одни с рождения благословенны, другие — прокляты.