Кулинар

Он понес миски на улицу. Там, у входа в храм, под разноцветным балдахином накрывали стол. Две женщины приняли у Маравана пачади и начали раскладывать его по пластиковым тарелкам небольшими порциями. Он взялся им помогать.

Они не успели дойти и до середины, как двери храма распахнулись. Толпа верующих устремилась наружу. Смеясь и шумно болтая, люди отыскивали на пороге свою обувь. «С Новым годом! — кричали они по-тамильски. — Счастливого Нового года!»

Женщины продолжали раскладывать тарелки, а Мараван — распределять пачади. Он сосредоточился на своей работе, однако держал ухо востро, прислушиваясь к замечаниям гостей со страхом и любопытством художника, наблюдающего за реакцией публики на своей выставке. Они не сказали ничего обидного, но и восторженных похвал Мараван не дождался. Весело и бездумно люди поглощали то, во что он вложил столько любви.

Кое-кого из присутствующих Мараван узнавал, однако немногих. Его участие в жизни общины ограничивалось посещением храма в праздничные дни да контактами с соотечественниками, проживающими в одном с ним доме. Последних он время от времени приглашал на ужины, в основном чтобы проверить на них свое качество стряпни. Иногда Мараван появлялся и в тамильских магазинах, чтобы перекинуться парой слов с хозяином или покупателями. Только и всего. И не потому, что его работа и дорогостоящее хобби оставляли мало свободного времени. Основная причина была политическая: Мараван хотел быть как можно дальше от партии ТОТИ, которая имела большое влияние в иммигрантской среде и выколачивала из диаспоры деньги.

Мараван не верил милитаристам с их идеей независимого государства Тамил-Илама. Он не любил говорить об этом вслух, но всегда полагал, что деятельность «тигров освобождения» никак не способствует единению народов Шри-Ланки и препятствует возвращению на родину всех тех, кто прозябает вдали от нее в тяжелых условиях и вынужден выполнять унизительную работу. Мараван не хотел финансировать такую партию.

— С Новым годом! — вдруг произнес женский голос.

Перед Мараваном стояла девушка в красном сари с широкой золотой каймой. Так красива может быть только молодая тамилка: блестящие волосы, низко начинавшиеся надо лбом, разделял пробор; между густыми, слегка изогнутыми бровями выделялась красная точка; радужная оболочка глаз была почти такой же черной, как зрачок; нос — прямым и тонким. Красавица широко улыбалась, смущенно и несколько вопросительно глядя на Маравана.

— Успели тогда на работу? — спросила она.

Только сейчас Мараван узнал свою попутчицу

из трамвая. В кургузой стеганой куртке с капюшоном он не разглядел ее прелести.

— А вы? Пятна отстирались? — в свою очередь, поинтересовался Мараван.

— Спасибо маме, — вздохнула девушка, указывая на стоявшую рядом полноватую женщину в сари цвета красного вина. — Это тот человек, с которым мы вместе упали в трамвае, — объяснила она матери.

Женщина кивнула, переведя взгляд с дочери на Маравана и обратно.

— Пойдем, отец ждет, — обратилась она к девушке.

Только сейчас Мараван заметил, что его знакомая держит в руках две тарелки, а ее мать еще одну.

— До свидания, — попрощалась красавица по-тамильски.

— До свидания... — отозвался Мараван и задумался, вспоминая ее имя. — Сандана, так?

— Да, а вы Мараван?

Май 2008

В мае Мараван признался своей семье, что он лишился работы. Ему не оставалось ничего другого, поскольку он не мог послать сестре той суммы, которую она просила. В Джафне не хватало сахара и риса, а цены черного рынка превышали его финансовые возможности еще до увольнения.

Тем не менее Мараван пообещал раздобыть денег и перезвонить на следующий день. Однако сестра на переговоры не явилась. В «Баттикалоа-Базаре» он узнал, что на Шри-Ланке объявлен трехдневный траур по случаю смерти бригадира Балрая — героя наступления на Слоновьем перевале.

Лишь на четвертый день Маравану удалось связаться с сестрой. И тогда он сообщил, что не может прислать ей больше двухсот франков, то есть около двух тысяч рупий. Неожиданно сестра набросилась на него с упреками, чем и вынудила его во всем сознаться.

Месяц вайкаси выдался не особенно богатым на семейные торжества, и поэтому с заказами к Маравану никто пока не обращался. Поиск постоянной работы тоже оставлял все меньше надежды: ему отказывали и в заводских столовых, и на больничных кухнях.

Вероятно, Мараван меньше терзался бы разлукой с любимой, если бы имел постоянную работу, а не сидел днями напролет в своей квартире, одинокий и всем чужой. Кроме того, Андреа была первым человеком в этой стране, с которым у него вообще завязались какие-либо личные отношения. Мараван так и не нашел себе друзей ни среди швейцарцев, ни среди тамильцев. И теперь он чувствовал, как ему этого не хватает.

Поэтому он тосковал сейчас, сидя на той самой подушке, на которой однажды ужинал с Андреа, и попивая чай. День выдался теплый, почти летний. С улицы доносилась музыка и собачий лай, кричали резвящиеся дети, в подъезде смеялись подростки.

Вдруг в дверь позвонили.

На пороге стояла Андреа.

Она не сразу решилась прийти сюда и долго уверяла себя, что больше никогда, никогда в жизни не должна видеться с Мараваном. То, что произошло в ту ночь, потрясло ее до глубины души. Андреа снова и снова спрашивала себя, как такое могло случиться?

То, что на следующее утро Мараван лишился работы, позволяло ей впредь без труда избегать общения с ним. Но то, что именно она — а в этом Андреа не сомневалась — стала причиной его неприятностей, мучило ее. Правда, публичное выступление на кухне в защиту Маравана несколько успокаивало ее совесть. В конце концов, оно тоже закончилось для Андреа немедленным увольнением.

«Как я могла зайти так далеко?» — спрашивала себя девушка. Наиболее приемлемый ответ состоял в том, что Мараван что-то подмешал в еду. В это верилось с трудом, однако, зная себя, Андреа не могла найти происшедшему другого объяснения. Снова и снова воскрешая в памяти события того вечера, она все больше убеждалась, что ее чем-то одурманили.

Тем не менее она действовала сознательно. Под влиянием наркотика Андреа стала бы беззащитной. Но ведь это именно она первой проявила инициативу, а Мараван лишь последовал за ней. Добровольно, но последовал. В тот вечер и ночь все ее чувства обострились как никогда. Андреа с неохотой признавалась себе, что, если бы она не контролировала своего поведения, картина была бы иной.

Именно так рассуждала она в тот необыкновенно прекрасный майский вечер, направляясь к дому Маравана. Она рассчитывала появиться перед ним неожиданно, чтобы не вызвать лишней суеты, избежать ненужных сантиментов и уйти как можно скорее. По дороге убеждала себя, что еще не поздно повернуть обратно, а если Маравана не окажется дома, вопрос решится сам собой.

Газета, которой Андреа, как обычно, прикрывалась в трамвае, писала о секретном уничтожении архивных документов по распоряжению министерства печати США. В этих бумагах якобы излагались планы строительства газовых центрифуг, которые могли применяться при конструировании атомных бомб. Автор статьи стремился раздуть «громкое дело о контрабанде ядерного оборудования».

Андреа читала обо всем этом без особого интереса, краешком глаза поглядывая сквозь испещренное неуклюжими рисунками стекло на малолюдную улицу. Утренний час пик уже миновал, вечерний еще не начался. Салон наполовину пустовал. Наискосок от Андреа тучный подросток терпеливо распутывал проводки от наушников своего плеера.

Перед домом девяносто четыре по Теодор-штрассе группа молодых тамилок весело болтала по-немецки на швейцарском диалекте. Завидев Андреа, они засмущались и перешли на свой язык, потом приветствовали ее, вежливо уступая дорогу. Однако стоило Андреа закрыть за собой дверь подъезда, девушки вернулись к прежней манере общения.

В доме пахло тушеным луком и специями. На лестничной площадке между первым и вторым этажом Андреа остановилась и снова задумалась, не повернуть ли ей обратно. Но тут одна из дверей приоткрылась и из нее выглянула женщина в сари. Она кивнула гостье, та ответила на приветствие и была вынуждена идти дальше. «Перст судьбы», — решила Андреа.