Страница 29 из 49
В письме, написанном летом 1802 года и адресованном одному юному студенту, Вордсворт ведет дискуссию о предназначении поэзии и вплотную подходит к тому, чтобы дать определение ценностей и добродетелей, которые воплощала для него Природа: «Настоящему поэту… надлежит хотя бы в какой-то мере постараться очистить человеческие чувства и помыслы… сделать эти чувства более здравыми, чистыми и несуетными, иными словами — более созвучными Природе».
В любом естественном ландшафте Вордсворт находил хотя бы крупицу того, что было названо им «здравым, чистым и несуетным». Цветы, например, были для него образцом кротости и смирения.
Животные же, в свою очередь, символизировали доведенный до совершенства стоицизм. В свое время Вордсворт по-настоящему проникся уважением и привязался к лазоревке, которая даже в самую ненастную погоду выводила трели в саду, окружавшем его дом. Первая зима, которую поэт с сестрой провели в коттедже «Голубятня», выдалась на редкость холодной. Поддерживать бодрость духа им помогала пара лебедей, также впервые оставшихся зимовать на ближайшем озере и переносивших непогоду, холод и невзгоды с гораздо большим терпением, чем сами Вордсворты.
Примерно через час после того, как мы оказались в Лендейльской долине, дождь немного стих. Вскоре я и М. услышали слабое «си-и-ип, си-и-ип». Этот звук повторился несколько раз, время от времени ему вторило чуть более громкое и уверенное «тиссип». Три луговых конька заметались над травой чуть в стороне от тропинки. Черно-пегая каменка, сидящая с задумчивым видом на сосновой ветке, расправила крылья, чтобы просушить рябенькие желто-коричневые перья под солнцем уходящего лета. Чем-то встревоженная, она вдруг снимается с места и начинает кружить над долиной, издавая при этом пронзительно громкое, скрежещущее и быстро повторяющееся «щщвер-щщвер-щщвер». На гусеницу, упорно совершающую настоящее альпинистское восхождение на придорожный камень, ее крик не производит ни малейшего впечатления. Не реагируют на него и многочисленные овцы, пасущиеся в долине.
Одна из овец неспешным шагом подходит поближе к тропе и с любопытством смотрит на нас — заезжих гостей. Какое-то время люди и овца одинаково удивленно таращатся друг на друга. Затем овца решает, что нет смысла тратить на нас драгоценное внимание и время. Она садится на землю, лениво срывает губами пучок травы и начинает столь же неторопливо жевать, перекатывая с одной стороны рта на другую, как жевательную резинку. Почему я — это я, а она — это она? К тропинке подходит вторая овца и ложится вплотную к завалившейся на бок подружке. На протяжении, наверное, секунды они обмениваются, как мне кажется, многозначительными, понимающими взглядами. Похоже, что происходящее их даже несколько забавляет.
Сделав еще несколько шагов, мы слышим какой-то шум в густом зеленом кустарнике, растущем по берегам ручья. Сначала этот звук напоминает кашель немощного старца, прочищающего горло после завтрака. Затем до нас доносятся звуки какой-то отчаянно энергичной возни — словно кто-то с раздражением и вместе с тем азартно роется в слежавшейся многолетней подстилке из палой листвы, обронив на землю какую-то ценность. Впрочем, заметив, что его уединение нарушено, неведомое и не видимое для нас создание вдруг замирает на месте в самой гуще зарослей, и теперь до нас оттуда не доносится ни звука. Ощущение такое, что неизвестный зверь решил поиграть в прятки и сидит теперь за деревом тихо-тихо, как дети, которые точно так же замирают неподвижно, спрятавшись за одеждой в стенном шкафу. В Эмблсайде, совсем недалеко отсюда, люди завтракают в кафе и покупают газеты, а здесь в кустах сидит кто-то, скорее всего, мохнатый и, вполне вероятно, хвостатый, кто-то, питающийся ягодами или мухами и прочими насекомыми, кто-то, кому нравится рыться в лесной подстилке, кто-то чихающий и фыркающий — и при этом, несмотря на все странности и отличия, наш современник и сосед, создание природы, живущее рядом с нами на нашей отдельно взятой планете, но в совершенно иной вселенной — в мире, состоящем в основном из камней, деревьев, лесных запахов и тишины.
Вордсворт всегда стремился своей поэзией помочь читателю обратить внимание на тех многочисленных представителей животного царства, которых мы обычно не замечаем, хотя живут они совсем рядом с нами. Мы не привыкли с уважением относиться и высоко ценить тех, чье присутствие выражается для нас в «галочке» в небе или же в шуршании и возне в ближайших кустах. Поэт предлагает нам отказаться на время от привычного видения мира и посмотреть на окружающее пространство и все в нем происходящее из перспективы, которая открывается перед взором наших незаметных соседей. С его точки зрения, нет ничего полезнее, чем переключаться время от времени с одного регистра восприятия мира на другой, чем пытаться понять, как этот мир выглядит с точки зрения птиц и зверей. Почему же, спрашивается, это должно быть интересно и, быть может, даже окажет на человека благотворное воздействие? Возможно, потому, что человек как раз и ощущает себя несчастным из-за того, что видит мир однобоко. Незадолго до поездки в Озерный край я набрел в библиотеке на книгу, изданную еще в девятнадцатом веке, — сборник статей, посвященных месту птиц в поэзии Вордсворта и тому особому интересу, который он проявлял к этим созданиям. Уже в предисловии к изданию высказывалось предположение, что именно иная перспектива, иной ракурс видения мира птицами привлекали поэта, который воспринимал такую возможность величайшим благом для человека:
«Я уверен, что публика оценила бы и осталась весьма довольной, если бы местная, ежедневная и еженедельная пресса в нашей стране всегда уделяла подобающее внимание не только приездам и отъездам лордов, леди, членов парламента и прочих достойных людей, но также следила бы и предоставляла информацию о прилете и отлете мигрирующих птиц.
Если нам доставляют столько беспокойств и душевных терзаний ценности, которые исповедует наш век или же так называемая элита общества, то вполне возможно, что средством от этих мучений станет напоминание о разнообразии жизни на нашей планете, о том, что, помимо важных дел, которыми заняты выдающиеся люди современности, существуют еще и луговые коньки, робкое „си-и-ип“ которых слышится над полями и долинами.
Перечитав ранние стихи Вордсворта, Кольридж утверждал, что их гениальность заключается в том, что они „…способны придать очарование новизны многому из того, к чему мы привыкли и считаем обыденным; открывают в нас почти сверхъестественную остроту чувств, пробуждают наше сознание от летаргического сна привычек и направляют проснувшиеся мысли и чувства на красоту и чудеса окружающего мира — того неистощимого сокровища, которое мы, покрытые коростой ложно понимаемого знакомства и неизлечимого самомнения, имея глаза — не видим, имея уши — не слышим, и сердца наши остаются к нему холодны и безразличны“.»
«Красота и очарование» природы, по мнению Вордсворта, должны подталкивать нас к тому, чтобы мы искали — и находили — в себе самые лучшие качества. Два человека, забравшиеся на скалу и обозревающие текущий у ее подножия живописный ручей и прекрасную, поросшую лесом долину, вполне возможно, изменят свое отношение не только к природе, но и друг к другу, что в вордсвортовской системе координат обладает никак не меньшей ценностью.
Есть мысли и заботы, кажущиеся неподобающими и недостойными, когда ты стоишь на утесе над обрывом. О чем-то другом над обрывом думается особенно хорошо. Величественность открывающейся со скалы панорамы подталкивает к тому, чтобы человек и свой внутренний взор обратил на что-то величественное и прекрасное. Масштабы окружающего пространства напоминают о том, как мы малы и немощны, о том, что нужно со смирением осознавать, что любой из нас — не центр вселенной, что этот мир переживет всех нас. Впрочем, никто не станет отрицать, что можно продолжать по-черному завидовать коллеге, даже созерцая величественный водопад. Просто в таком месте подобные мысли, если принять на веру постулаты Вордсворта, придут человеку в голову с чуть меньшей вероятностью. Сам поэт утверждал, что жизнь, прожитая им на лоне природы, сформировала его характер таким образом, что он совершенно утратил вкус к соперничеству с кем бы то ни было, перестал завидовать и испытывать суетные тревоги и беспокойства. Он с полным правом мог сказать, что