Страница 2 из 3
— Это неважно, — сказала она. — Не учишься — значит, не учишься.
— А ты-то учишься? — спросил я, хотя и догадывался. — Сама-то?
— Уже во втором классе, — сказала она.
— А почему не в школе? — спросил я.
— А я во вторую смену.
— А почему уроки не делаешь?
— А я ещё вчера вечером сделала.
— А собака почему такая длиннющая?
— А такая порода.
— А какая порода?
— А такса.
— А очки зачем?
— А низачем!
— Брюква ты! — крикнул я. — Каляква-маляква!
Она засмеялась, а мне до того обидно стало — и про папины рубашки я опять вспомнил, и про маму. — что я снова заревел во весь голос и ревел до тех пор, пока не услышал, как она говорит мне:
— Друг мой, ну, пожалуйста, ну, не надо, ну, не плачь, ну, хочешь, я дам тебе погулять с моей собакой, ты сам будешь держать её на поводке, раз у тебя такие неприятности?
— Ладно, — сказал я, вытирая слёзы. — Давай сюда твою собаку.
Мы встали со скамейки и пошли по аллее, и я сам вёл на поводке длинную собаку и успокоился и даже обрадовался чему-то.
— Что рубашки! Что прачечная! Деньги-то у меня есть! Пойдём пить кофе с пирожками! Я тебя угощаю.
— С удовольствием, — сказала она.
Мы нашли стеклянный домик и в окошечке купили пирожков и кофе, после накормили собаку и только было собрались сами поесть пирожков, как вдруг я увидел совсем странную картину: воробей разогнался по воздуху и-и-и… ка-ак сядет с размаху на ветку! И ветка стала раскачиваться вместе с ним. Туда-сюда, туда-сюда. А он сидит важный такой, толстый и раскачивается. Как на качелях. И тут же к нему ещё трое подсели. Качаются. Сами. Ничего подобного я ни разу в жизни не видел и сказал об этом девочке в очках.
— Неужели, друг мой? — сказала она. — Довольно-таки занятно.
Кто-то говорит:
— Это их ветер раскачивает. Не иначе.
— Неправда, — сказал я. — Вы что, не видите? Они сами. Да и ветра никакого нет.
Одна старушка говорит:
— Ну прямо цирк, а?!
Некоторые, кто ели пирожки, заспорили, а я смотрел, как воробьи раскачиваются, и к кофе даже и не притронулся.
Вдруг я увидел ещё воробья. Одного. Он сидел совсем один на ветке и не раскачивался. У всех воробьев головки были серые, я заметил, а у этого совсем тёмная с пёстрым пятнышком на маковке. Грустный такой воробей. Мне так жалко его стало, что я отошёл в сторону и опять начал смотреть на тех воробьев, которые раскачивались. Народу смотреть довольно много собралось. Кто-то сказал:
— Если ветра нет, то тогда всё неправильно. Сами они не могут.
— Но вы же видите — раскачиваются!
— Значит, есть ветер.
— Так где он?
— Всюду! Всюду! Вот где!
Вдруг тётенька — продавщица пирожков — как закричит:
— Пошла вон, противная птица!
Все посмотрели, куда она кричит, и я увидел того грустного воробья с тёмной головкой. Он сидел на моём стакане, на краешке, и пил кофе.
Я заорал изо всех сил:
— Пусть! Пусть пьёт кофе! Не трогайте его!
Я так орал, что сам напугал его, потому что он сразу улетел к себе на дерево.
— Может, ему ещё какао подавай, а? Или шоколаду? — сказал кто-то.
Старушка говорит:
— А у нас рыбки жили. Так мы их кормили огурцами.
— Заметили, целый стакан кофе хотел выпить! Целый стакан! Остатки его не устраивают.
— А как он, по-вашему, будет остатки пить? Поперёк он в стакан не влезет, а вниз головой — боится.
— Сами вы боитесь!
И вдруг я так расстроился из-за этого бедного воробья, и про маму опять вспомнил, и так мне плохо стало, что я быстро запихал в карман пирожки, схватил свой чемодан и крикнул девочке в очках:
— Идём отсюда! Куда глаза глядят! Она говорит:
— Слушай, может быть, ты хочешь покататься на колесе обозрения? Его открыли всего два дня назад.
— Пусть на колесе, — сказал я. — Только уйдём отсюда поскорее, и домой мне нельзя!
Ох, ну и замечательное же было это колесо! Огромное!
Когда наша с девочкой кабинка поднималась наверх, всё-всё было видно вокруг. Я прямо обомлел. Я даже и про девочку позабыл, про собаку, хотя они сидели со мной рядом, на одной скамейке. Просто удивительно! Всё кругом видно.
Вон мостик через пруд. А вон лебеди, лебеди плавают!
Вон спортплощадка, вон ящик с песком для малявок и лошади-качалки.
Да вон же стеклянный домик с пирожками и кофе! Воробьёв, правда, не видно, а старушка, у которой рыбки жили, стоит, пьёт кофе.
Вон трамвай ползёт, малюсенький, а вон там, за углом, мой детсад «Ручеёк», только его не видно.
А там-то, там-то что?
Нева! Нева видна вдалеке! И белые пароходики плывут.
А вон папин завод с трубой, честное слово!
Смотрите-ка, лошадь стоит у магазина.
А вон вдалеке белый домик-библиотека с колоннами, где меня запутала шахматная муха. А там, рядом, я грибы собирал.
А вон дом, где прачечная.
Ух ты, а вон и мой дом! Ну конечно! Огромный, весь розовый, со стеклянной башенкой наверху. Мой дом видно! Где я живу!
Ох, как худо мне вдруг стало. Что я наделал?! А мама?! Что там с мамой?! Сил моих больше не было терпеть.
Зазвенел колокольчик, колесо остановилось, я выпрыгнул из кабинки, девочка с собакой — за мной, я быстро открыл свой чемодан, отдал девочке два гриба: один — ей, другой — её собаке, она сделала большие глаза, но и ничего не стал ей рассказывать, а только спросил:
— Как тебя зовут? Я бегу. Привет! Мне надо, понимаешь?
— Запомни, меня зовут Ирина Николаевна. А тебя?
— А меня — Алёша! — крикнул я, уже убегая.
Я вылетел из парка и прямо весь затрясся от обиды: я так торопился, а ведь я обещал маме переходить через дорогу, только помогая какой-нибудь старушке, и теперь надо было её ждать.
Вдруг кто-то схватил меня за руку, я оглянулся — старушка!
— Быстрее! — крикнула она и потащила меня через дорогу.
— Кто вы такая?! — крикнул я сам.
Она наклонилась ко мне, сняла очки, потом снова их надела…
— Не тот, — сказала она. — Не тот мальчик. А где мой? Мой где?
Но я уже мчался к нашему дому.
Мама стояла бледная возле парадной.
— Пошли, мама, — сказал я и всхлипнул.
Дома я открыл чемодан, показал грибы и всё рассказал ей.
— Мой ребёнок растёт не как у всех. А тут ещё уборки выше головы, — сказала она, отвернулась и до самого вечера со мной не разговаривала.
Вечером приехал папа. На дне его большой корзины перекатывалось несколько грибков. Он сразу сел читать газету.
— Твой сын набрал чемодан подберёзовиков в нашем парке, — сказала мама и щёлкнула меня по носу, и только тогда мне стало легче и я рассмеялся. Тут же они велели мне идти спать, я пошёл, лёг и долго лежал, не гася свет и слушая, как папа с мамой о чём-то спорят. Потом папа пришёл ко мне. сел рядом со мной на кровать и сказал:
— Ты не покажешь мне завтра это место в парке, где растут подберёзовики?
— Ладно, — сказал я. — И ещё я тебя познакомлю с девочкой, Ириной Николаевной. У неё собака — ужас, длиной — как антенна у нашего телевизора.
И ещё покатаемся на колесе обозрения. Ты не против?
— Не против, — сказал он. — Спи. — И ушёл, погасив свет.
А я ещё долго лежал в темноте, думая обо всём, что произошло со мной в этот день, потом вдруг вспомнил про пирожки у себя в кармане, встал в темноте, достал один, снова лёг, откусил кусочек, пожевал немного и так и уснул с пирожком в руке.