Если любишь

Но это еще были цветочки. Если работа шла хорошо, вернее, приходилась по вкусу Спире, им скоро овладевало самое доброе расположение духа. Смеялся, шутил, посылал Тишку в лавку за конфетами и пряниками, а то бежал в сельпо сам и покупал «старой», как он смолоду звал жену, какую-нибудь цветистую косынку или брошку, которых она сроду не носила, а, радуясь нечастому вниманию, припрятывала в сундук «на черный день».

Для себя Спиря в таких случаях прихватывал «чекушку». Находясь в хорошем настроении, он много не пил. Даже тогда, когда собирал компанию после удачного завершения очередного строительства, он делал это не из желания выпить. Ему хотелось вдосталь наслушаться похвал своему мастерству. А хвалили Спирю в таких случаях через край: пьяные вообще щедры на лесть, а тут человек угощал без складчины, на свои, честно заработанные деньги. Как не похвалишь!.. Тем более, руки у него и правда были умелые.

Упиваясь этими похвалами, Спиря не понимал, что самая большая похвала — не всегда знак уважения. А может, и понимал, ибо, оставшись один после таких чествований, иногда напивался в дым и горько философствовал: «За мастерство меня ценят?.. Ценят!.. А человека не видят… Есть он, человек без мастерства? Нету! Мастерство — оно всего главнее, все на белом свете им создано. Так-то оно… И плевать на все остальное!.. Плевать!»

Но расскажем о том, как вел себя Спиря дома, если дело было еще не завершено, а шло удачно. Распечатав «чекушку», он прежде всего наливал стопку «старой» и полстопки Тишке. Отказываться было не только бесполезно, но и страшно. Отец мгновенно багровел и рявкал:

— Отворачиваетесь?! Думаете, отец к пакости приучает? Учителя, поди, настропалили: маленькому, дескать, пить не положено, вредно, пьяницей можно стать? Враки! В жизни так и так пить доведется, значит надо тренироваться заранее, чтобы не валила потом с ног первая стопочка. А пьяницами беспробудными как раз те становятся, кто пить не обучен да кто жаден больше. Жадность — она всякая: один деньги в кулаке зажмет и трясется, другого от водки за уши не оттащишь. А сыну Спири жадному быть не положено. Пей!

С женой он обходился в таком случае без нравоучений. Отказываться она боялась, но когда замешкивалась, Спиря спрашивал ехидно:

— Мало, что ль? Можно налить и поболе.

И немедля наливал уже не стопку, а большой граненый стакан.

— Пей! За удачу за мою.

Тут уж попробуй-ка не выпить! Спиря тогда совсем выходил из себя:

— А-а, тебе работа моя не по нутру. Не хочешь даже пригубить за удачу! Выходит, неудачи жалаешь мне?.. К черту тогда все!!! Пропади оно пропадом!

В окно, в двери летели доски, инструмент, стакан с водкой. Повыкидав все, что можно выкинуть, Спиря гордо уходил из дому на неделю, на две, пьянствовал напропалую.

Если жена и сын, наученные горьким опытом, сразу выпивали свою порцию за отцовскую и мужнину удачу, Спиря наливал такую же стопку и себе, садился на верстак и начинал учить сына уму-разуму.

— Вот чокнулись мы, а закусить, кроме огурчишка, нечем. Только не в закуске суть. Есть, конечно, людишки, для которых все счастье в жратве. Ты слюнки не глотай, ты слухай, Тишка, чего тебе отец толкует. Слухай — и на ус себе, на ус… Вот усов-то еще у тебя нету. Ну, тогда в башке покрепче добрые слова храни!.. Есть, говорю, людишки, которые для пуза, а не для души живут. Нажрутся до отвалу и похрюкивают от удовольствия… Знамо, мы бы со старой тоже не отказались ушицы сейчас похлебать, ежели бы ты, Тишка, окуньков или чебаков наловил. Но у тебя сегодня, видать, не было добычи. Нет и не надо, и горевать нечего! Все равно нам та ушица радости в душе не прибавит. Чего нас сейчас радует, ты смекаешь?

— Смекаю! — бойко говорил Тишка, зная, что промедлений с ответом на такие вопросы отец не любит еще больше, чем отказов выпить с ним за удачу.

— А чего ты смекаешь?

— Смекаю, что главное — это не еда, а душа.

— Ишь ты, хлестко сказанул, да не больно верно. В душе-то чего сидит — вот главное! Может, и душа эта самая только о жратве мечтает.

— Главное, чтоб дело в руках ладилось, — не терялся Тишка.

— Теперь вижу, башка у тебя варит. — Отец соскакивал с верстака, с наслаждением хрустел огурцом. И так как мысли о вкусной, сытной закуске тоже, видимо, тревожили его, то он произносил более миролюбиво: — Когда человек лишь о брюхе думает — это страшно. А только есть людишки и похуже. Есть такие, которые и свой хребет гнут и у других хапают для богатства. Гребут и гребут, как курица навоз… Курица червяков ищет, а они счастье думают так найти. А счастье у человека — вот оно, завсегда под руками! — Спиря ласково гладил какую-нибудь тщательно выстроганную доску. — Будет у добрых людей, допустим, шкаф стоять, будут хозяева мастера похваливать, как это — радостно или нет?

— Ясно, радостно.

— Ну и все! Больше мне ничего и не надо. — Отец так резко и неожиданно рубил рукой воздух, что Тишка в испуге отскакивал подальше.

— На том стоял и стоять буду — больше человеку ничего не надо! Все остальное — пустое… — Тут он начинал уже сердиться, явно продолжая какой-то давний спор. И обращался уже не к Тишке, а к молчаливо, покорно слушавшей его разглагольствования жене. — Вот ты хватила со мной всякого лиха. Зато никто тебя, старая, кулачкой, буржуйкой, мещанкой или еще какой поганой кличкой не клеймил. И не заклеймит!

Женщина со вздохом обводила взглядом родное жилье: да, трудно было назвать его богатым.

— А Есейка? На кой ляд Есейка к богатству рвался?

Тут отец вновь вспомнил о Тишке, о том, что ведет всю речь в назидание сыну.

— Слухай, Тишка, это ж не о ком чужом толкую, а о родном твоем дяде, моем старшем братце. Евсей был, парень, красный партизан… Оно, конечно, все почти дымельские мужики и парни в девятнадцатом году лупили колчаковцев. Только Есейка наш отчаюга был — ужасть! Весь этим удался в прадеда. А прадед-то наш Дымелку на восстание против царя подымал. В ту пору углежоги здесь жили, уголь жгли для чугунного завода. Потому и деревню Дымелкой окрестили… Так вот, фамилия наша — Маленькие, а люди удаленькие! Правда, от знаменитого прадеда мы по бабьей линии тянемся. По мужичьему-то роду прямая родня — Трофим Егорович. Однако это все едино, не зря меня тоже Спиридоном, в честь прадеда, нарекли!

— Я знаю, — оживлялся Тишка, — дедушка Спиридон великан был, он…

Такое напоминание невысокому, тщедушному Спире приходилось не по вкусу, он морщился и немедля одергивал сына:

— Так-то оно так, да не в том человечья сила, чтоб выше каланчи быть! Слухай, о чем отец толкует. Черт, сбил с путика… О Есейке я ж говорил. Так вот, был Евсей партизаном, а заделался в кулаки. Такое раздул хозяйство, что не помогли и партизанские заслуги — выслали в тридцатом году в Нарым… Правда, примечали люди, что и в партизанах он норовил при случае карман набить. Тогда это запросто было: богачи удирали, добро бросали. Может, оттого и порча пошла партизанской-то его крови, от жадности. В общем, споткнулся Есейка, а потом охромел на обе ноги. С Нарыма он возвернулся совсем уродом. Перебрался на ту чертову заимку, от колхоза заделался пастухом, а одуматься все едино не одумался. Скопидомничать начал — хоть сызнова раскулачивай!

— Ну уж, чего зря болтать, — робко вмешивалась жена. — Просто живет человек в достатке, трудом все заработано.

— Трудом! Да я о чем твердил? Трудятся-то по-разному: одни для брюха, другие из жадности ко всякой наживе. Кулаками, знамо, теперь не обзывают, по-новому придумали — хапугами да тунеядцами. А по-моему, как ни назови — одна сатана. Главное, обидно — родной же брат!.. Жадность — ее только в душу пусти. И не заметишь, как свиньей захрюкаешь. Одной ногой в могиле стоит, а…

— Нельзя бы так о родном-то брате…

— Можно! — Спиря ударил кулаком по столу. — Надо всенепременно, чтобы Тишка правду сызмала знал. Чтоб тоже жадюгой не вырос… Слухай, Тишка, и помни завсегда: самое первое для человека — мастерство в руках! Но и мастерство для иного вроде горба: к земле тянет, распрямиться не дает. Ну, а для человека с башкой это как крылья для вольной птицы: куда хочет, туда и летит.