Страница 4 из 7
Скоро бокъ-о-бокъ съ нею стали встрѣчать парня-ярославца, съ лоткомъ, съ корзиной на головѣ, съ телѣжкой, – веселаго, разбитнаго, умѣвшаго говорить подъ пѣсни. Онъ такъ и сыпалъ: – «Ваше сіятельство, выше степенство, ваша милость… сударыня-барышня… да вы глазками поглядите, зубками надкусите!..» – прикидывая мѣтко, кому какъ впору. Подъ его пѣвучую игру торговца, за его свѣжесть и пригожесть, за бѣлые его зубы, – смѣющимся горошкомъ, – любили у него покупать дамы: онъ приносилъ веселье.
Сколько же онъ зналъ всякихъ приговорокъ! – теперь забыто. Бывало слышать голосокъ разливный: «ко-ренья… бобы-го-рошекъ, младой карто-фель… цвѣтна ко-пуста… редиска молодая… огурчики зелены!..» И в каждомъ звукѣ вы слышите и хрустъ, и запахъ, прямо, ну… вырѣзалъ словами! «Вася-пѣвунъ ѣдетъ!» – улыбались. Брали. – «Барышня-сударыня… огурчикъ! Извольте – надкусите… медъ-сахаръ! Огурчики… всѣ какъ омурчики… Дынька-съ? Барышня, прикажите… не потрафлю – накажите, оставляю безъ денегъ-съ… Живой сахарокъ-съ, извольте кушать! Прикажете-съ? Сахаръ къ сахару идетъ-съ… ротикомъ накусите, – царская-съ! Самаго дамскаго вкуса-аромата, нѣжна, пухла, какъ вата… губки румянить. Красота не вянетъ! Прикажете!..» И покупательницы смѣялись:
– «И хитрюга же ты, Василій!.. Сразу видно, что ярославскій!..»
– «Далеко, сразу не увидишь… изъ-подъ Ростова, села Хвостова… Не я, барыня, – товаръ мой хитрый. Не дохвалишь – въ канаву свалишь. Каждый день по четыре пуда на головѣ таскаю. Прикажите, сердце освѣжите… Парочку-съ или… тройку? Есть для васъ одна канталупа..!»
Заглядывались на красавца-ярославца. Ему сватали огородникову дочку съ большимъ приданымъ, вдова одна съ капиталомъ набивалась, но ярославецъ намѣтилъ Машу.
Повѣнчались и повели дѣло шире. Маша открыла палатку на Смоленскомъ. Василій – на Болотѣ, оптомъ. Подрастали дѣти. Въ Охотномъ была уже фруктово-колоніальная торговля, на два раствора. Василій Поликарпычъ приглядѣлъ по дешевой цѣнѣ, въ разсрочку, запущенную усадьбу, съ фруктовымъ садомъ, завелъ грунтовые сараи-оранжереи – для деликатныхъ фруктовъ, заложилъ яблочные сады, ягодное хозяйство – «манину забаву», и отпустилъ Марью Тимофевну на вольный воздухъ. Дочерей повыдавали замужъ, подрастали внуки. Въ Охотномъ на фруктово-бакалейномъ дѣлѣ остался уже почтенный Поликарпъ Васильичъ, въ золотыхъ очкахъ, профессорскаго вида, уважаемый дѣятель фруктово-колоніальной биржи, а Василій Поликарпычъ, уже именитый, поставщикъ Двора, Праги, Эрмитажа, Дюссо… – и заграницы, – къ Марьѣ Тимофевнѣ перебрался, – «подъ яблоньками соловьевъ слушать»!
Ну вотъ, «соловьи» и прилетѣли.
Метръ-дʹотели въ шикарныхъ ресторанахъ предлагали въ разгаръ морозовъ: – «первая земляника, «Королева»… персики, шпанская вишня – «Щечка Лянператрисъ».. отъ самого Печкина-съ, отборные-съ?!..»
Золотые гербы-медали стояли на оберткахъ, вѣдалъ «волшебникъ-геній», ярославецъ отъ графа Воронцова, бывшій на выставкахъ въ Европѣ – «съ одной корзинкой». Лежали его персики и сливы, и клубники – на русскихъ кленовыхъ листьяхъ, на русскомъ мохѣ, въ лубяныхъ коробкахъ, подъ стеклянными колпаками мальцевскихъ заводовъ. Стоили эти выставки Василію Поликарпычу «за пять тысячъ!» – но… – «для чести-съ, для русской славы-съ!» И все – выхожено ногами, вымѣшано по грязи, вымочено дождями, выкрикано осипшимъ горломъ, – долгими-долгими годами.
И вотъ, я выезжалъ въ «манинское царство», въ радостную когда-то «чашу», въ царство веселыхъ фруктовъ, созданное трудами ярославцевъ. И еще чемъ-то… – любовью, честью, гордостью, сметкой, волей, – всѣмъ повольемъ, что изъ дикаго поля-лѣса вывело въ люди Великую Россію.
Въѣхалъ – и не узналъ и дома! Гдѣ порядокъ? Зеленыя кадушки, усыпанныя краснымъ пескомъ дорожки, цвѣтникъ, газоны, съ зеркальными шарами, птичники съ царственно-важеватою цесаркой, съ павлинами на палкахъ, съ корольками? Гдѣ серебристыя, палевыя, золотистыя, трубчато-вѣерныя воркуньи, турманки, шилохвостые, монашки? Гдѣ пекинскія, съ шишками на носахъ, утки, гуси, несшіеся, бывало, на бѣлыхъ крыльяхъ въ аллеяхъ, зарей ноябрьской, крѣпкой, вздымая красные вороха морозныхъ листьевъ, оглушая желѣзнымъ крикомъ? Все слиняло, глазѣло дырой и грязью. Въ сосновомъ домѣ, – свѣтло, просторно вывелъ его хозяинъ, – въ венскихъ зеркалънахъ окнахъ, чтобы свѣтлѣе было, – торчала заплатами фанера, не смотрѣлись цвѣты въ вазонахъ – гіацинты, глоксиньи, хризантемы, левкои, гортензіи, гвоздики, – по сезону глядя. Сидѣлъ за ними какой-то тупоглазый, «молдованъ грузинскѣй».
На въѣздѣ встрѣтилъ меня его помощникъ, задерганный чѣловекъ, когда-то садоводъ-любитель, похрамывающій капитанъ въ отставкѣ, – зналъ я отъ агронома, – съ большой семьею.
– «Товарищъ ветеринаръ?» – спросилъ онъ меня, тревожно нащупывая глазами.
– «Онъ самый. Чего вы тутъ натворили съ жеребенкомъ?»
Онъ уныло пожалъ плечами. Я намекнулъ, что положеніе мнѣ извѣстно, и онъ поблагодарилъ меня унылымъ взглядомъ.
– «Пригласите заведующаго!» – скомандовалъ я. – «Я буду у жеребенка».
Я приказалъ старику, чтобы ни одна душа не знала, что я знакомый, и чтобы не тревожилъ пока и Марью Тимофевну.
– «А тамъ, увидимъ, смотря по ходу».
Онъ понялъ. За эти годы всѣ стали хитрецами, иные – подлецами. Что это за товарищъ Ситикъ? – вотъ, что нужно.
Я нашелъ сосунка на травяномъ загонѣ, у конюшенъ. Онъ лежалъ, вытянувъ ножки стрѣлкой, голова за спинку: его уже сводило. У загона стояла матка, вытягивала шею, ржала.
Явился товарищъ Ситикъ, въ кожаной курткѣ, тяжеловѣсный, важный, но въ его маслянистыхъ глазахъ грузина – или молдована? – мелькало что-то, приглядывалось ко мнѣ, искало. Я показалъ ему «ударную» бумагу, совсѣмъ небрежно, и сказалъ съ нажимомъ, какъ я умею съ ними:
– «А плохой вы коневодъ, товарищъ! Плоха ваша «Забота», сильно потеряла формы… А мнѣ говорилъ… – и тутъ я загнулъ имя! – что вы заявляли себя спеціалистомъ!.. Плохо, очень плохо».
Ситикъ засуетился, сталъ объяснять, что помощники саботируютъ все дѣло, что онъ уже готовитъ рапортъ, что послали матку на работу, и вотъ – «Ильчикъ»…
– «Позуольте, товарищъ завѣдующій…» – раздался за моей спиной робкій голосъ, и я увидалъ тощего, суетливаго вида господина въ какой-то венгерской курткѣ. Это и былъ «помѣщикъ». – Вы посвави сами… – у него «л» не выходило, – затянулась уборка… и… держимъ дармоѣдовъ… кричали про «Заботу»…
– «Прошу безъ замѣчаній!» – крикнулъ на него Ситикъ. – Вы тамъ поговорите!»
«А, ты, молдованъ грузинскій!» Ладно, Съ ними я умѣю обращаться, практиковалъ на фронтѣ.
– «Виновные отвѣтятъ!» – сказалъ я строго. – «Завѣдующій не конюхъ! Ну, посмотримъ, товарищъ, что готовите «имперіалистамъ»? А за саботажъ мы взыщемъ».
Такъ и засіялъ мой Ситикъ:
– «Вы, товарищъ, партіецъ?»
Я его смѣрилъ, пристукнулъ взглядомъ:
– «Ну да?… 902 года. А вы…»
Онъ былъ – набѣглый, съ 18-го, только. Я еще шибанулъ парой такихъ махровыхъ, совнаркомскихъ, что он сварился. И я потащилъ арканомъ: о лошадиныхъ статьяхъ, о масти, об уходѣ, о плановомъ хозяйствѣ, о культурахъ. А онъ сталъ путать. Я говорилъ о «Манинѣ», какъ о своемъ карманѣ, объ оранжерейномъ дѣлѣ,о доходахъ, и онъ заходилъ за мною, какъ мимишка. Я намекнулъ, что «Либкнехтовомъ» интересуется «особа», вынулъ блокънотъ и зачеркалъ поспѣшно. Это его перекосило.
– «Да, товарищъ… все это очень жалко. Въ такомъ хозяйствѣ надо быть спеціалистомъ. Я только что говорилъ съ… – и я назвалъ «особу», – на «Либкнехтово» у насъ есть планчикъ… Ну-съ, пощупаемъ вашего больного…»
Ситику я испортилъ «выездъ»! Онъ смотрѣлъ на меня, какъ рыба.
Въ лошадкахъ я понимаю-таки недурно. «Ильчикъ» былъ хорошихъ кровей, но плохъ скелетомъ. Кобыла носила его въ работѣ. Я шикнулъ мастерствомъ осмотра, – прощупалъ и слушалъ, опредѣлилъ температуру и дыханье, снялъ грязную повязку, прощупалъ зондомъ…
– «Вы… такъ лѣчили?!» – гаркнулъ я такъ, что ахнула кобыла. – Вы, не пролили даже… іодомъ?! Ясное зараженіе крови… И пневмонія! Двусторонній плевритъ… менингитъ… и вотъ – отеки! Исходъ летальный!..