«Попаданец» на престоле

Ну ни хрена себе через две коряги об пень и три раза по столу! Я уже вслух думать начал? Осторожнее, Павел Петрович, ведь обязательно поймут неправильно.

— Передай Аннушке… твою мать… то есть княгине, что видеть ее более не желаю! И какого… хм… почему она не в Милане?

— Не могу знать!

Он не может… а я? Я могу? Все же могу — память вновь заявляет о себе, но давлю не вовремя проснувшееся чужое чувство. Аннушка, милая Аннушка… Мое? Цыц, кобелина проклятый! Десяток детей, на башке лысина, а туда же?

— В шею гони, прапорщик! К чертям собачьим! Чтобы ни одной бабы тут не было!

— И меня, Ваше Величество? — Тихий голос за спиной наполнен непонятной грустью.

Это кого нелегкая принесла? Как флюгер — туда-сюда все утро кручусь. Но тем не менее оборачиваюсь на знакомые интонации. Маша?

— Сударыня? — Императрица… жена… не похожа на ту, но что-то… Стоит, улыбаясь робко и виновато, будто извиняясь за ночную истерику у разбитых дверей в спальню старшего сына. — Извольте вернуться в свои покои.

— Государь, вы тут… — Волнуется? — Холодно нынче, вот возьмите…

Только сейчас ощутил озноб. Он появился как-то разом, не замеченный ранее из-за напряжения и общей взвинченности.

— Спасибо, — протягиваю руку за теплым плащом с меховой подкладкой и соприкасаюсь с ее рукой. — Спасибо, душа моя.

Улыбка ярче. И этот болван мог думать о других женщинах?

— Я беспокоилась. Ночная стрельба, вы появились и снова исчезли, караул не выпускал… Я боялась за вас.

Бенкендорф успел выставить охрану? Незаменимых людей не бывает, но у Александра Христофоровича, судя по всему, есть все предпосылки стать первым таким.

— Спасибо. — Сил нет отпустить узкую горячую ладонь. — Спасибо, Маша.

— Вы изменились, Ваше Величество.

Чертова женская проницательность! Разглядела то, в чем и сам еще не разобрался. Что ответить? Да, дорогуша, я не император, а боец Рабоче-крестьянской Красной Армии, и поэтому вместо менуэта с гавотом мы спляшем кадриль под гармошку — так?

— Что это мы как немцы? Давай уж за-свой, чай, не один год вместе.

Оказывается, у нее такие красивые глаза! Особенно сейчас, широко распахнутые от глубочайшего изумления. И опять улыбка тронула губы.

— Нет, уже не немцы. И ты стал другим.

— Это только кажется.

Мария Федоровна не находит ответа, только вздрагивает от звуков ударов, раздаваемых гренадерами особо строптивым арестантам. Плащ сам собой оказывается на ее плечах.

— Замерзла совсем?

— А ты?

— Пустое… Так, может, чайку прикажем?

— Господи! — знакомо всплеснула руками. — Поди, с вечера голодный!

И засуетилась в извечной женской заботе — накормить вернувшегося домой мужчину. И неважно, с войны ли, с работы ли…

Завтракали по-простецки, чуть ли не в походных условиях. Видимо, повара или разбежались, убоявшись случившихся событий, или обленились до такой степени, что прямо вот готовые кашевары в Сашкины штрафные батальоны. Впрочем, я и в прошлой жизни, в том смысле — в настоящей жизни, едок непереборчивый, а после бурно проведенной ночи и вовсе могу хоть собаку съесть. Лакеев прогнал, нечего нарушать некоторую доверительность обстановки, провожая взглядом каждую отправляемую в рот ложку. Пусть и смотрят со спины, но не люблю. Справлюсь сам, чего уж тут. Да и стол почти пустой: горячих всего два — щи да суп, два холодных, четыре соуса, два жарких, пирожных два сорта, десерт… А конфеты? Где, спрашивается, конфеты? Мне за дамой ухаживать, а скотина-кондитер не озаботился приготовить сладкого? В Сибири сгною паскудника!

— Павел?

— Да, душа моя?

— У тебя так переменилось лицо…

— Вздор!

— Вот опять! Ты каждый раз другой.

— И который лучше?

— Не знаю, просто вдруг глаза становятся такими… не знаю, как сказать…

— Добрыми? — пытаюсь свести разговор к шутке.

— Добрыми, — соглашается она без всякой веселости. — И мудрыми. Даже немного грустными. Так смотрят люди, видевшие смерть.

Вот оно что… глаза — зеркало души. А кто я есть теперь, кто через них смотрит? Я — рядовой Романов, которому снится жизнь императора, или же император, в сумасшественном мозгу придумавший страшное светлое будущее со страшной войной? Ответа нет. Есть? Я — Павел Первый! Павел Первый с половиной… Еще бы узнать, какая из половин настоящая.

— Так видел.

— Кого?

— Ее, смерть. Вот представь — меня вчера убили.

— Не говори так!

— Да-да, убили. Нет прежнего Павла, того, что был когда-то. А новый… новый только рождается. Как водится — в крови и муках.

В ответном взгляде вместо ожидаемой жалости к убогому — неожиданное понимание.

— Расскажи.

— О чем?

— Какая она, смерть? Безносая старуха с косой, да?

— Ну почему же? Вполне приличная молодая леди.

— Леди?

Почему я так сказал? Да первое, что в голову пришло, и сказал. Поправляться не буду.

— Мне так показалось. Было в ней что-то английское.

— Леди, значит, — повторила в некоторой задумчивости. — У твоей смерти английское лицо…

Если бы только такое! В виденном мной будущем оно еще и немецкое, австрийское, румынское, итальянское — разное. И это не считая прочей швали. А тут всего-то делов — англичанка гадит. Естественное состояние, она разве когда-то умела иначе? Ничего, вот ужо Платов доберется до Индии, возглавив национально-освободительную войну угнетенных индусских ширнармасс против британского колониализма, мало не покажется. Арестованные в русских портах корабли — еще цветочки…

— Ваше Императорское Величество!

Ну нельзя так орать над ухом, когда я кушаю. Заикой стану или, более того, подавлюсь, и осиротеет держава.

— Чего тебе, прапорщик?

Офицер из вновь произведенных лейб-кампанцев щелкнул каблуками башмаков:

— Там это… — запинается, не зная, как объяснить. — Александр Павлович спрашивают дозволения войти. Попрощаться хотят.

— Зови.

Вот и очередная семейная сцена назревает, с теми же действующими лицами, но без посторонних.

— Ты был с ним суров. — Мария Федоровна ни единым словом не упоминает об устроенной в защиту старшего сына истерике. — Не жалко родную кровь?

Сказать — не, не жалко, и что только армия сможет сделать из него человека? Не поймет и обидится.

— Так нужно, душа моя. Запах пороха быстро выветрит из головы вольтерьянскую дурь, а звон шпаг и пушечный грохот вообще несовместимы с бредовыми идеями господина Руссо.

Александр вошел и остановился на пороге, то ли ожидая особого приглашения, то ли демонстрируя покорность воле отца-самодура, то ли оценивая эффект, произведенный новым нарядом. По мне, так нормально смотрится. Может, и самому переодеться во что-нибудь казацкое? Мягкие сапоги вместо говнодавов с голенищами выше колен, широкие шаровары… точно, а то из-за натертых лосинами ляжек хожу враскорячку. Кафтанчик тоже ничего, только серебряные пуговицы заменить костяными, чтобы снайперы… Ах да, откуда здесь снайперы!

— А ну, поворотись, сынку, какая смешная на тебе свитка!

Сын захлопал глазами. Видимо, готовился ко всему, вплоть до разноса по поводу отсутствующего парика с буклями, но не насмешки. Мальчишка, хоть и давно женатый, все хочется убедить родителей в способности принимать самостоятельные решения. Одобрительно хлопаю его по плечу, для чего пришлось встать из-за стола и привстать на цыпочки:

— Орел, мать твою! Машенька, это не тебе. С чем явился?

— Вот, Ваше…

— Титулование для парадов оставь. Ну?

Протягивает сложенный вчетверо лист бумаги:

— Прожект арестантского батальона, государь.

— Штрафного, Сашка, штрафного! — и объясняю уже помягче: — Мы же людям даем возможность искупить, так? И зачем им потом всю жизнь носить титул арестанта?

— Но позвольте… — вскидывает белобрысую голову.

— Не позволю! — Пробегаю глазами бумагу. — Зачем тебе старые казацкие «сороки»? Вычеркиваем. Твое дело не в осадах сидеть да приступы отражать, а… хотя… Ты чухонцев любишь?