«Попаданец» на престоле

Мишке о шарфе не рассказываю — в лучшем случае сочтет сумасшедшим, в худшем же… А вот об остальном можно. Он сначала не поверил, решил, что разыгрываю, но потом как-то разом перестал смотреть с жалостью, будто на деревенского дурачка, и увлекся. И требует все новых и новых историй. После войны, говорит, книжку нужно написать, как товарищ Толстой. Ну, это, конечно, загнул… где я, а где Алексей Николаевич? Да и интересного не очень-то много — дворцы видел, кареты, войска в старинном обмундировании, похожие на оловянных солдатиков, баб в пышных платьях с почти голыми титьками… Прям так и есть — тряхнуть чуть-чуть, и выпрыгнут из низкого выреза точно в руки. Еще с королем французским разговаривал у него же дома. Король не понравился. Королева, кстати, тоже. Не так, чтобы совсем страшная, а не легла душа, и все тут.

Каждую ночь в голове кино крутится и каждый раз новые фильмы показывает. Хорошие такие, цветные… Жаль только, заканчиваются одинаково — бьют чем-то тяжелым и душат шарфом. Не к добру это. Убьют меня скоро, чувствую.

— Так ты мыться пойдешь? — Мишка обрывает неприятные воспоминания тычком в бок и забирает бутылку с коньяком. — А то я один. И потом тоже…

Этот может и в одиночку, такая вот натура вологодская — что водку пить, что фрицев бить… везде поспеет.

— Погоди, Миш, сейчас иду. Внутри что-то… ну понимаешь.

— Очень понимаю! — Варзин ухмыльнулся и зачастил, окая так, что даже мне, волгарю, завидно стало: — Чего не понять-то? Когда меня с колхозу по спине мешалкой погонили, оно тоже в грудях аж стеснение выходило.

— А это здесь с какого боку припека? Хотя постой, тебя разве раскулачивали?

— Зачем? — удивился Мишка.

— Ну, не знаю…

— Не знаешь, так не говори! С председателем добром договорился — он выгоняет по-хорошему, а я в область уезжаю и к его жене больше ни ногой. Да, а чо… ноги ведь там не главное.

— И что, больше ни-ни?

— Как сказать… Погодь, заболтал, Пал Петрович, совсем. Об этом начинали-то?

— О чем же?

— О понимании, Паш, исключительно о понимании! — Варзин махнул рукой и достал спрятанную было бутылку. — Вот ей, родимой, только и спасался от внутреннего угнетения. Потом уж попустило, когда женился, а так бы совсем беда. Давай, что ли?

— Прямо так?

— А чо такого?

Я поискал взглядом крышку от котелка, помню же, что на столе должна быть. Ага, вот и она, на самом краешке… Взять не успел — тяжело вздрогнула земля, ударила по ногам и ушла из-под них, будто живая, а ее вскрик от страшной раны утонул в грохоте разорвавшегося снаряда.

— Гаубица! — определил Мишка, отряхивая с волос сыпанувший с наката мусор. — Давеча рама кружила… гнида.

Новый близкий взрыв заставил плотнее вжаться в прикрытый брезентом пол.

— Не дрейфь, Романов! Говорят, что своей пули или снаряда услышать нельзя!

Он оказался прав — мы и не услышали.

«Уведомясь, что английское правительство, в нарушение общих народных прав, дозволило себе насильственным образом обидеть датский флаг заарестованием купеческих их кораблей, шедших под прикрытием датского военного фрегата; таковое покушение приемля, Мы в виде оскорбления, самим нам сделанного, и обеспечивая собственную нашу торговлю от подобных сему наглостей, повелеваем: все суда, английской державе принадлежащие, во всех портах Нашей империи арестовать и на все конторы английские и на все капиталы, англичанам принадлежащие, наложить запрещение; а каким образом в сем поступить, имейте снестись с президентом коммерц-коллегии князем Гагариным».

«…чтобы со стороны коммерц-коллегии приняты были меры, дабы пенька, от российских портов ни под каким видом и ни через какую нацию не была отпускаема и переводима в Англию, а потому и должно принять предосторожность, чтобы комиссии, даваемые от англичан по сей части купечеству и конторам других наций, не имели никакого действия; российскому же купечеству объявить, что ежели таковой перевод, под каким бы то предлогом ни было, открыт будет, то все количество сего товара будет описано и конфисковано в казну без всякого им платежа».

«…по существующей между сими державами теснейшей связи, не на Пруссию сие обращается, но есть общая мера, принятая правительством, к пресечению вывоза товаров в Англию», причем это запрещение «распространяется повсеместно на все Балтийские и прочие порты к единственному пресечению видов, англичанами принятых».

ГЛАВА 1

Я не слышу, я совершенно ничего не слышу, только хруст и звон падающих осколков раздавленного в руке бокала. Кровь мешается с цимлянским и пятнает манжет.

— Ваше Императорское Величество… Ваше Величество, вам дурно? — Голос пробивается сквозь гул в ушах и звучит откуда-то издалека. Незнакомый? Знакомый и равнодушный. — Лекаря сюда скорей!

— Не нужно врачей, Александр.

Это я сказал? Наверное. Но почему все замолчали и смотрят удивленно? Ну да, сам же запретил употребление слова «врач». Запретил? Зачем?

— С вами точно все в порядке? — В глубине глаз сидящего на противоположной стороне стола читается надежда на отрицательный ответ. — Петр Алексеевич говорил…

— Вздор! — перебиваю его, и мой vis-a-vis замолкает. — Немецкий колбасник не может иметь мнение, противоречащее императорскому.

Изумление Александра сменяется потрясением: слишком молод, чтобы научиться скрывать чувства. Он, кстати, кто? Да, здесь еще один есть… застыл с вилкой, поднесенной к открытому рту. Мухи же залетят, дурачок! Это сыновья — неожиданно приходит понимание. Мои? Нет, Пушкина… От невинной шутки вспыхивает внезапная злость, и нестерпимо захотелось найти товарища Пушкина, да и сослать в Сибирь, предварительно подвергнув смертной казни через расстреляние. Но разве у императора могут быть товарищи?

— Поди прочь! — Лакей в смешном напудренном парике, быстро и бесшумно убирающий осколки разбитого бокала, отпрянул в испуге. — Совсем уйди!

Молчаливый поклон, и он исчезает, пятясь задом и мелко семеня обтянутыми в белые чулки ногами. Что еще за маскарад? Или машкерад?

— Ваше Императорское Величество! — Младший (Константин — всплывает знание) уже справился с растерянностью. — Разве граф Пален может быть колбасником?

— Фон дер Пален, — поправляю сына. — И эти фашистские сволочи все одним миром мазаны. Еще Эренбург говорил — сколько раз встретишь немца, столько и убей!

Господи Боже, что за ахинею я несу? Кто такой Эренбург? Почему нужно убить чуть ли не половину собственных генералов? Ответа нет, и в повисшем молчании слышен бой барабанов и звуки флейт за окном. И кровь капает с сжатой в кулак руки. Кап… кап… на скатерть, на посуду с затейливыми вензелями, на широкую ленту Андрея Первозванного. Зачем при параде и орденах?

Верно, при параде. А как иначе прикажете принимать присягу? Хотя да, можно и иначе — неровный, мечущийся от малейшего движения огонь коптилки, сделанной из расплющенной гильзы, тени на бревенчатых стенах землянки, заученный наизусть текст под аккомпанемент далеких взрывов, подпись химическим карандашом в придвинутом политруком журнале. Тоже присяга — образца весны сорок второго года на Невской Дубровке.

Подождите… вспомнил! Это же сны! Те самые сны, что вижу постоянно! Аж полегчало. Значит, меня сегодня опять убьют, и я вернусь, и Мишка Варзин снова начнет приставать с расспросами. А что тут расскажешь? И не видел ничего толком — весь день командовал марширующими под музыку солдатиками, потом принимал присягу у сыновей Павла Первого, сейчас вот ужинаем втроем. Одному нельзя никак, сыпанут отравы и…

Вот опять! Это не мои мысли. И дети… нет, дети мои. Александр, Константин, Николай, Михаил… дочери еще есть. Вот настрогал! Да, я помню и знаю! Эти старшие — сидят не шелохнувшись, боятся спугнуть царственную мысль. Откуда, кстати, мысли? Раньше в снах не мог изменить ничего, даже слова повторялись одни и те же.