Страница 99 из 101
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Он долго стоял ничего не говоря, ни о чем не думая, только ощущая — тепло ее плеч в своих ладонях, знакомый запах ее волос, тепло ее легкого дыхания на своей шее, долгожданный покой… Потом она отстранилась, снизу вверх — из-под мокрых ресниц — робко заглянула ему в глаза.
— Ты не сердишься?
— Я и тогда не сердился…
— Нет, я хочу сказать — что пришла сейчас?
Он качнул головой, осторожно поцеловал ее в кончик носа.
— Как ты узнала?
— О, это просто удивительно! Ты знаешь, я обычно не читаю газет, и вдруг сегодня утром почему-то беру «Ла-Расон» и вижу информацию: «Аргентинская звезда экрана встречается с советскими моряками». Натурально, я заинтересовалась, — там было написано, что Лолита Торрес посетила советский motonave [75] «Рион», который сегодня выходит румбом на Ленинград. И я сразу подумала о тебе! Я немедленно позвонила в консулат, узнать, но они были осторожны и ничего не хотели мне отвечать. О, я понимаю очень хорошо, это ведь могла быть какая-нибудь провокасьон, не правда ли? Тогда я поехала туда и все объяснила, и господин, который меня принял, — такой мсье Горчаков, очень любезный, — он сказал, что ты уже на корабле и что я могу еще успеть до depart [76]. Но я долго не знала, что делать.
— Ты хорошо сделала, что приехала. Спасибо, Дуня…
— Тебе не очень тяжело меня видеть?
Он опять прижал ее голову к себе и стал гладить по волосам, закрыв глаза.
— Мишель, я должна объяснить…
— Не надо ничего объяснять, я давно все понял.
— Но я хочу, чтобы ты знал, почему так получилось! Я ведь для этого и приехала — нет, вру, приехала я просто потому, что не могла не повидаться с тобой на прощанье, но и это тоже…
Он усадил ее на диванчик, сел рядом, держа ее руки в своих, словно пытаясь отогреть.
— Как у тебя сейчас… вообще? — спросил он. — Ты его все-таки любишь?
Она долго молчала, прикусив губу.
— Не знаю… это трудно объяснить. Не так, как тебя, во всяком случае. Это… это совсем другое, понимаешь. Когда я была с тобой, я… я чувствовала себя как одна пещерная женщина: сидит внутри, а мужчина охраняет вход, и пока он жив, она знает — с ней не случится ничего плохого. Понимаешь? С Ладушкой скорее наоборот — мне приходится быть снаружи…
— Да, это я тоже понял.
— Но ты не думай, он в сущности добрый человек, и он действительно меня любит… Кстати, он не был виноват тогда, что не писал так долго. Просто он опять доверился своим компаньонам, и они его посадили в острог — такие подлецы! Он ведь как ребенок, Мишель, — тебе, наверное, этого и представить себе нельзя, что мужчина может быть таким. Потому что ты совсем другой, ты сильный, а он… если бы я его оставила, он бы просто пропал, — он ведь уже собрался тогда ехать ловить кашалотов на Мальвины. Но боже мой, первый же кашалот просто проглотил бы его, как сардинку, я совершенно уверена! Пойми, Мишель, я бы никогда себе не простила, и потом — не знаю, может быть, ты будешь смеяться, но я не верю, что можно сделать свое счастье на беде другого человека…
— Я над этим не смеюсь, Дуня.
— Тогда ты поймешь, что я хочу сказать. Я просто не могла! Это не принесло бы добра ни мне, ни тебе, потому что такое не прощается, никогда. У меня сердце разрывалось — мы ведь с тобой уже все решили, я так хотела ехать, — а в тот вечер, когда ты ушел, даже не захотев меня выслушать…
Полунин хотел что-то сказать, она проворно закрыла ему рот теплой ладошкой.
— Нет-нет, ничего не объясняй, ты был прав, — мужчина не мог поступить иначе, я понимаю. Но как мне было тяжело! Я даже была такая идиотка, что подумала: зачем мы с тобой встретились, было бы легче жить, не зная друг о друге… Скажи честно, ты так не думаешь?
— По-моему, это счастье, что мы друг друга узнали. Дело ведь не в сроках, Дуня. Можно прожить вместе много лет, ни разу не испытав… ничего настоящего. И можно за одну неделю пережить такое, что потом хватит тепла на всю жизнь. У нас с тобой это было… помнишь — этой весной, в пампе… И это уже навсегда, Дуня, этого у нас с тобой ничто не отнимет — ни годы, ни расстояния…
— Да, да, — она улыбнулась, смаргивая слезы, — это навечно, ты прав, и еще знаешь что? Для меня это — особенно, еще потому, что я через тебя словно прикоснулась к России, милый, тебе не понять, как это много…
Глубоко в недрах судна что-то приглушенно зарокотало, взвыло, повышая тон, и взорвалось вдруг мощным железным ревом, от которого по полу и по переборкам пробежала короткая дрожь вибрации; потом снова стихло. Дуняша посмотрела на Полунина испуганно и вопросительно.
— Двигатель проворачивают, — сказал он. — Здесь дизель-генераторная установка, поэтому такой шум…
— Что, разве уже?
— Наверное нет, не думаю…
Он встал, перегнулся через столик к иллюминатору: погрузка, пожалуй, действительно уже кончилась — машины ушли, причал был пуст, у трапа жестикулировали, столпившись, портовые грузчики-стивидоры; один, заткнув за кушак кожаные рабочие рукавицы, пил воду из глиняного поррона, держа двугорлый кувшин над запрокинутой головой и ловя тонкую струю ртом, как это делают галисийцы. Возможно, впрочем, они ждали новых машин.
— Минутку, я сейчас узнаю, — сказал Полунин, — побудь здесь…
Он вышел в салон, передние иллюминаторы которого выходили на палубу, и увидел, что матросы закрывают трюм лючинами.
— Что, погрузка кончена? — спросил он у моряка, решавшего за столиком кроссворд в старом «Огоньке».
— Все уже…
— А когда отходим?
— Да не знаю, как там портовые власти, сейчас у капитана сидят. С лоцманом, что ли, задержка. Вы не подскажете — столица древнего государства в Южной Америке, пять букв, вторая «у»?
— Куско, — ответил Полунин и вышел из салона.
Дуняша встретила его тревожным взглядом.
— Грузить кончили, но пока еще неизвестно, когда уйдем. Ты спешишь?
— Нет-нет, нисколько… Но только выйдем на воздух, здесь душно.
Они поднялись наверх, где стояли огромные изогнутые рупоры вентиляторов машинного отделения. Палубная команда внизу растягивала брезент по крышке закрытого уже среднего трюма. Был шестой час, солнце висело над крышами корпусов Морского госпиталя, ярко освещая косыми лучами белую надстройку танкера, медленно идущего вдоль восточного мола к выходу на внешний рейд. Со стороны гидроаэропорта пролетела с надсадным гулом двухмоторная «Каталина» и стала разворачиваться, медленно набирая высоту и волоча за собой изогнутые хвосты дыма.
— На такой штуке я летал зимой в Асунсьон, помнишь?
— Помню… — Дуняша, быстро оглянувшись, на миг прижалась щекой к его плечу. — До сих пор не могу простить себе того случая…
— Какого случая?
— Ну, в тот вечер, когда ты прилетел, — ты мне позвонил в пансион, помнишь, и хотел, чтобы мы поехали к тебе, а я отказалась. Ты еще сказал, что замерз — ты тогда полетел в тонких туфлях, — а я стала читать по телефону какие-то глупые стихи…
— Стихи были ничего, — Полунин улыбнулся. — Я их, конечно, потом забыл, но тогда они мне понравились.
— Ох, я была такой дрянью тогда… я вообще часто бывала дрянью, но тогда особенно…
Мимо прошел озабоченный старпом, неловко поклонился Дуняше и извиняющимся тоном сказал, что пора бы уже пить чай, но сегодня все расписание сбилось.
— Теперь уж, наверное, только когда выйдем, — добавил он и исчез по своим делам.
— Жаль, — сказала Дуняша, — я бы хотела увидеть всех твоих компаньонов по плаванию. A propos, что значит «волосан»?
— Понятия не имею. Откуда это?
— Слышала от матросов — там, на деке — один сказал другому: «Волосан ты, Федя». Какая-то идиома, вероятно, нужно записать в карнэ… Впрочем, что это я глупости всякие болтаю, — расскажи о себе, милый, как ты жил это время, как тебе плавалось?
— А ты откуда знаешь, что я плавал?
75
Теплоход (исп.).
76
Отплытия (фр.).