Южный Крест

На следующее утро маленький двухместный геликоптер приземлился на поляне возле фактории. Когда полозья коснулись травы, из-под круглого плексигласового колпака с трудом вылез толстяк Кнобльмайер и, пыхтя и оглядываясь, двинулся по тропинке к конторе.

Лернер, с утра еще трезвый, принял гостя с вежливым равнодушием. Кнобльмайер объяснил, что был по делам здесь неподалеку, в менонитских колониях, и, узнав, что есть возможность воспользоваться геликоптером, решил навестить камрада; хотя они и не служили вместе, все-таки фронтовое товарищество обязывает. Они поговорили о том о сем, потом Кнобльмайер упомянул о генерале и поинтересовался, не приезжала ли к нему, Лернеру, некая фройляйн с письмом от его превосходительства.

— Была, вчера, — кивнул Лернер. — Хотела узнать насчет пропавшего без вести отца, но я его не знал. Вообще не помню такой фамилии у нас в дивизии.

— Так, так, — Кнобльмайер задумался. — Весьма странно, весьма. Уверяет, что отец служил в Семьсот девятой. Вы не заметили ничего подозрительного?

— А что я должен был замечать? Приятная девочка, с которой я охотно переслал бы, если бы еще был на это способен.

— Мне она подозрительна. По-моему, все это выдумка — насчет отца. Цель, впрочем, непонятна.

— Ну, не совсем выдумка, — возразил Лернер. — Отца ее я не помню, это верно, но в дивизии было много обер-лейтенантов, и неизвестно, сколько времени прослужил у нас этот Штейн… как его там. Может, ухлопали через неделю после прибытия. А одного из его сослуживцев, имя которого девочка назвала, я знал лично. Так что это уже не выдумка. И совпадения быть не может, она говорит, что отец писал что-то о шраме, а у Бандита морда действительно располосована…

— Почему «бандита»?

— А это мы Дитмара так называли. Он побывал у французов, в маки, с особым заданием. После этого кличка и приклеилась.

Кнобльмайер насторожился.

— С особым заданием, говорите? Какого рода?

— Инфильтрация. Он проник к партизанам и раскрыл целую сеть на территории Руанской комендатуры.

— Так, так… И что же она спросила о нем?

— Спросила, не знаю ли я, где он сейчас живет.

Кнобльмайер нахмурился, лицо его стало еще более озабоченным. В Колонии Гарай Армгард ни о каком Дитмаре не упоминала, хотя упомянуть было бы естественно…

— Скажите, Лернер, она что-нибудь рассказывала вам о себе? А о своих спутниках?

Лернер пожал плечами.

— А я ни о чем не спрашивал. Генерал ее рекомендует, что мне еще? Да и рекомендация была ни к чему — черт возьми, девчонка разыскивает отца, что тут такого…

— Подозрительно, чертовски подозрительно. Там она ничего не спросила о Дитмаре, потому что там знали об экспедиции. Здесь она об экспедиции умалчивает — и спрашивает о Дитмаре. Логично. Весьма логично. Французская экспедиция — Дитмар в свое время выдал французских партизан — странное «совпадение».

— Так, так. И что же вы ответили ей касательно Дитмара?

— Просто дал адрес, и все.

— Чей адрес? — Кнобльмайер побагровел, вытаращивая глаза.

— Дитмара, чей же еще. Она сказала, что попытается с ним связаться.

— Лернер, вы сошли с ума. Дайте мне этот адрес, быстро!

— По-моему, это вы спятили, Кнобльмайер. Я вам только что сказал, что отдал его девчонке! Вы что, немецкого языка уже не понимаете?

— Отдали и не оставили себе?

— Да, он был в письме. На кой черт мне его адрес? Переписываться я с ним не собираюсь. Дитмар, между нами говоря, всегда был порядочным дерьмом.

— Лернер, вы идиот!! — заорал Кнобльмайер. — Вы соображаете, что наделали!

— Ну, ну, потише. И не орите на меня, ясно? Тут вам не ваш вшивый вермахт, кончились золотые деньки Аранхуэса. Вот так-то. Чичи хотите?

— Я этой индейской мерзости не пью. Лернер, но вы все же попытайтесь вспомнить — может быть, у вас остался где-то записанным…

— Слушайте, идите вы к черту с вашим Дитмаром! Нет у меня больше его адреса, и кончено…

Лернер нагнулся, достал из-под стола бутылку, заткнутую кукурузным початком, и отпил прямо из горлышка.

— Вы не немец, вы грязная спившаяся свинья! — в бешенстве пролаял Кнобльмайер. — Я подам рапорт его превосходительству!

Лернер вытер губы тыльной стороной руки, не спеша заткнул горлышко початком и снова спрятал бутылку под стол.

— Его превосходительство может поцеловать меня в зад, — сказал он непринужденно. — Вы также, оберст. Не желаете? Тогда не откажите в любезности встать и сделать поворот налево кругом. И если вякнете еще одно слово — я вам разнесу череп из моего винчестера, не успеете вы сделать по двору и десяти шагов. Марш отсюда, жирный ублюдок!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Площадь перед высоким серебристым павильоном, над которым развевались красные и бело-голубые флаги, была плотно запружена народом, и им пришлось прождать не менее часа, прежде чем медленное движение людского потока всосало их внутрь. У самого входа Дуняшу так притиснули, что она чуть не обмерла, но на ее счастье давка кончилась — внутри павильона стало свободнее, посетителей пускали сюда группами.

— Слава тебе господи, — сказала она, — было бы так печально погибнуть на пороге рая. Между прочим, княгиня, моя так называемая тетка, предсказывала тут всякие ужасы… Большевики, говорит, вечно похищают людей на этих своих выставках, хотелось бы знать — зачем?

— Вот у самой княгини и выяснила бы, — посоветовал Полунин, оглядываясь вокруг и думая, к какому отделу выставки двинуться. — Она, вероятно, в курсе дела, если так хорошо осведомлена…

Дуняша сделала пренебрежительную гримаску.

— Что она знает, старая черепаха! Бог меня прости, но это не женщина, а Гран-Гиньоль [42]… Подберутся, говорит, в толпе, сделают укол незаметно — ты даже ничего и почувствовать не успеешь. Продержат до конца выставки взаперти, а потом вывезут потихоньку в ящике из-под экспоната. И не думай, говорит, что твой Мишель тебя защитит… Послушай, я думаю, вместе нам тут будет не очень интересно — ты, наверное, пойдешь смотреть что-нибудь техническое, а для меня все это ужасная борода. Я вон вижу там стенд с мехами, это уже интереснее. Договоримся встретиться у выхода — ну что, через час?

— За час нам всего не осмотреть, пожалуй.

— Прекрасно, я тебя не собираюсь утаскивать, мы просто встретимся и договоримся, как быть дальше.

— Смотри, чтобы тебе не сделали укола…

— О, я буду вся на страже! Но вообще-то, если говорить честно, меня это не так уж и пугает — быть покраденной. Такая захватывающая авантюра, что ты! Вообрази только — просыпаешься где-нибудь в подвале на Лубянке, вокруг чекисты…

— Нет слов, — сказал Полунин. — Только не «покраденной», а «украденной». Запиши себе в книжечку, если еще есть место…

Ему очень хотелось побывать на выставке именно с ней, с Дуняшей; но, пожалуй, первый раз следовало все-таки прийти без нее. Сейчас он был рад тому, что они осматривали павильон не вместе. Дуняша мешала бы ему сейчас своей болтовней, своими наивными расспросами; сейчас ему хотелось быть одному.

Это посещение выставки было для него свиданием с родиной — первым за много лет. Газеты, доходившие сюда с месячным опозданием, сухо информировали о событиях дома, но о главном приходилось только догадываться, пытаясь разглядеть живой быт за стереотипными, шаблонными словами, не меняющимися уже который год. Он давно уже не видел людей «оттуда», несколько раз собирался побывать на каком-нибудь советском пароходе, но всегда что-то останавливало…

Суда под нашим флагом приходили в Буэнос-Айрес не так уж часто, но все же бывали — «Ушаков», «Сухона», в прошлом году довольно долго стоял лесовоз из Мурманска. Посетителей пускали беспрепятственно, и по воскресеньям начиналось настоящее паломничество. «Визитанты» толпились на мостике и выглядывали из иллюминаторов, по судовой трансляционной сети гремело «Широка страна моя родная», «Землянка», «Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат»; на палубе отплясывали с моряками девчата из аргентино-советского клуба. Полунин тоже приходил на пирс — сидел поодаль на чугунном кнехте, смотрел, покуривал, слушал. Музыка из громкоговорителей на полную мощность, этого ведь нигде больше не услышишь. Когда врубали что-нибудь довоенное, можно было закрыть глаза и оказаться в сороковом году, где-нибудь на Кировских островах. В ЦПКиО жаркими летними вечерами, когда ветерок дует с «Маркизовой лужи», тоже пахнет так вот своеобразно — морем не морем, рекой не рекой…

42

Парижский «театр ужасов».