Страница 65 из 82
Спускаясь с бархана, он для начала изругал себя за то, что все рассказал Георгию Сергеевичу, а потом ожесточился. Кой черт! Дипломатничать еще! Вот вам правда, ешьте ее. Она груба, грязна и жестока, но другой-то правды все равно ни у кого нет. Даже на Земле. А уж на Плоскости и подавно. Феодализм – это вам не рыцарские турниры и песни менестрелей. И не кодекс бусидо. Это просто жестокость, возведенная в ранг необходимости.
Да, люди делают любой мир гаже, чем он есть. Но и мир отвечает им той же любезностью. Круговорот. Выскочить из него невозможно. Можно слегка высунуться, но это означает жить отшельником. Только так.
– Что же теперь будет? – спросил Георгий Сергеевич, достигнув подножия бархана, и видно было: вопрос не из числа риторических. Либо старый учитель и впрямь не знал, что будет, либо еще не успел свыкнуться с неизбежным.
– Война будет, – ответил Фома. – Вы знаете, что такое война на Плоскости? Нет? Я тоже не знаю. Будем импровизировать. Если победим, постараемся оставить все по-старому. Я знаю, так не бывает, но я постараюсь.
– А если проиграем?
Странный вопрос… Фома искоса посмотрел на Георгия Сергеевича – не шутит ли? Нет, он ничуть не шутил. К сожалению.
– Тогда мы умрем.
Целая роща стеклянных сталагмитов тихонько пела на слабом ветерке. Удивительно ровные, на редкость прозрачные конические «сосульки», торчащие остриями вверх, казалось, вышли из лучшей стеклянной мастерской. Иные превышали ростом человека, другие только-только начинали пробиваться из серой скальной проплешины, каких на Плоскости сколько угодно.
Они росли – медленно, как настоящие пещерные сталагмиты. За восемь лет они выросли в среднем на три сантиметра. На них не капала богатая кремнеземом вода, и все-таки они тянулись вверх. Фома не сомневался в том, что сталагмиты живые.
Один был отломан – последствия давнего грубого эксперимента. С тех пор обломанный «пенек» оплыл, как огарок, а сам сталагмит, валяющийся здесь же, накрепко врос в скалу и как будто уменьшился в объеме. Фома не продолжил эксперименты – стеклянной рощи было жаль.
Он щелкнул ногтем по ближайшей «сосульке». Раздался мелодичный, долго не стихающий звук, и вся роща отозвалась на него печальным пением. Улыбнувшись, Фома сыграл на нескольких разнокаливерных сталагмитах, как нарочно растущих в ряд, «Чижика-пыжика». В ответ полились звуки – то ли симфония, то ли какофония, но приятная.
Он еще раз улыбнулся, вспомнив, как Нсуэ до судорог боялся приближаться к стеклянной роще, подозревая в ней жилище великого духа Гауа. А на поверку «жилище духа» обернулось просто поющим стеклом. Очень качественным, возможно, даже чистым хрусталем, непонятно почему живым. Как-то раз Фома выспал себе масс-спектрограф для продолжения экспериментов, но так и не понял, как с ним обращаться, а выспать инструкцию не сумел. Да и переменного тока напряжением 220 вольт взять было неоткуда, и в положенный срок деликатный прибор рассыпался пылью, как рассыпается все эфемерное.
Такова жизнь. Нельзя объять необъятное – руки коротки. У феодала и без научных экспериментов забот полон рот.
А Георгий Сергеевич, хоть и шел уже совсем на автопилоте, тупо уставившись себе под ноги, при слитном пении стеклянной рощи замедлил шаги, поднял в удивлении голову и немедленно исполнился блаженства:
– Как в большом зале филармонии…
Фома не ответил. В большом зале филармонии он не бывал ни разу: у студента-технаря подобных странных желаний не возникало. В малом зале – тем более не бывал. Куда охотнее он послушал бы «Пикник» или старую «Арию», но пока приходилось довольствоваться тем, что есть. Нетрудно выспать плеер с записями, но никакой феодал не станет таскать его с собой по Плоскости, наслаждаясь по пути музыкой. Разве что совсем глупый или тот, кому жить надоело. Даже «прокручивать» музыку в голове – и то вредно. Фома люто ненавидел попсовые мотивчики отнюдь не за убогость, а за прилипчивость. Куда там банному листу! Клей.
– О чем вы думаете, – спросил Георгий Сергеевич, продолжая прислушиваться к пению рощи.
– О том, что, если мы не отобьемся, меня посадят на один из этих кольев, – указал Фома на «сосульки». – Или придумают еще чего похуже.
Георгий Сергеевич удивленно потер подбородок.
– Странно… А я думал о Моцарте, Бетховене, Гайдне. Удивительное место. Почему вы мне ничего о нем не рассказывали?
Фома пожал плечами:
– А смысл? Тут не рассказывать, тут показывать надо.
Тонкая, почти невидимая летающая нить, противно извиваясь, проплыла против ветра опушкой стеклянной рощи, наткнулась на корявый куст, легко срезала его и полетела себе дальше. С той же легкостью она могла располовинить человека, Фома видел, как это бывает. Короткие, в полметра, нити, каких большинство, способны только поранить, двухметровых надо бояться всерьез, но попадаются и десятиметровые гиганты, режущие скалы. Эта нить с камнем не справилась бы, да и со стеклянным сталагмитом, пожалуй, тоже. Пусть летит, сволочь.
Почему-то вспомнилось, как давным-давно Георгий Сергеевич, тогда еще неопытный новичок на Плоскости, долго мялся, прежде чем спросить:
«Игорь, друг мой, я осмелюсь задать вам один деликатный вопрос. Если хотите, не отвечайте…» «Ну?»
«У феодалов бывают профессиональные болезни?»
«А как же. Варикозная язва – это первое. Ну, еще болезни желудка. Все остальное от ловушек и подлянок. Ожоги, обморожения – это часто. Вляпаться в жидкую землю или угодить в черный провал – тоже, знаете ли, профессиональная болезнь, только скоротечная и фатальная…»
Но разве только жидкая земля и черные провалы? Если бы! Начнешь считать все виды смертельных ловушек – не хватит пальцев на руках и ногах. К счастью, половина из них встречается редко, однако не проходит и года, чтобы в феод не заползло извне что-нибудь новенькое. Плоскость велика и неистощима. А ведь каждая распознанная ловушка – это минимум одна жертва. Как бы иначе люди узнали об их смертельных свойствах?
Вот так и узнают. Учатся на ошибках. Как везде. Как и на Земле, кстати. Это же уму непостижимо, сколько народу перемерло, прежде чем выжившие уяснили, что шампиньон кушать можно, а сильно смахивающую на него бледную поганку – ни-ни! О рыбе фугу и говорить нечего. Не одни лишь боевые уставы «пишутся кровью», поваренные книги тоже. Разница с Плоскостью только в том, что у землян было время приспособиться, период ученичества в основном позади…
– Потерпите еще немного, Георгий Сергеевич, мы почти пришли. Действительно, от стеклянной рощи до оазиса было рукой подать.
– Н-да… – только и вымолвил Георгий Сергеевич, чуть только резиденция феодала открылась взгляду.
– А вы что думали? – немедленно огрызнулся Фома. – Баронский замок увидеть? Ров с водой? Подъемный мост?
– Нет, это было бы слишком, но…
Оазис и впрямь был, мягко говоря, неухоженный. Там и сям без всякого порядка и смысла разрослись корявые кусты. Три деревца неизвестной породы медленно чахли, густо оплетенные проволочной лианой. В маленьком холме гигантские многоножки нарыли нор.
Здесь не было даже хижины. Правда, близ выбивающегося из земли и исчезающего в песке ручейка виднелись обомшелые руины какого-то строения, рухнувшего от ветхости неизвестно в какую эпоху, но никто и не подумал построить новую хибару. Жилищем феодалу служил навес из парашютной ткани на жердях. Жерди были настоящие, ткань – эфемерная.
Георгий Сергеевич недоуменно озирался.
– Нашли что-то интересное? – ревниво спросил Фома.
– Игорь, друг мой, я пытаюсь понять, как вы живете один.
– А я тут и не живу. Отсыпаюсь только. Есть у меня время, чтобы сидеть на одном месте?
– Я не о том…
– А о чем? А, понял!… – Фома вздохнул. – Ну, в общем, была у меня женщина. Ушла год назад. Сказала, что не может так жить и не станет. Сказала еще, что лучше уж горбатиться в поле, зато с таким мужем, который всегда при ней, а не слоняется неизвестно где. Пробовал уговорить – без толку. Крик, слезы, истерика. Что ж я, насильно ее держать буду?