Страница 24 из 82
– Кончили забаву! А ну-ка тихо! – мэр всех угомонил. – Потрясли животами и хватит. Делом займемся. Короче, все, кому положено, высказались. Теперь подписи ставим. Сели все по местам! И все сели.
Тюря листок берет и на Огородника косится:
– А если, Огородник, тут будет шесть подписей, ты тоже между нами и гаденышем встанешь?
– Я не знаю. Раньше думал: не встану. Все-таки это будет суд, а не расправа. Значит, такова воля Поселка. А теперь посмотрел на тебя и на прочих… Нет, не нужна мне в моем Поселке смертная казнь. Тут и без того много способов озвереть до упора. Так что посмотрим, как дела пойдут.
И Тюря подпись свою поставил. А потом Бритый Эд поставил. Без разговоров. А потом еще новенький поставил. Сказал только:
– Собаке и смерть собачья.
И вот, понятно, все тоже подпишут. Настроение такое: раз одни подписались, значит, другие тоже подпишутся.
Следующим Хромой подписал. Улыбается Хромой, говорит:
– Здоровый у нас тут народ, нормальный. Все понимают, что правильно и что неправильно… Вот только мне мало, ребята. Он тут людей наших косил направо и налево, а мы всего-навсего вздернем его… Нет, я спрашиваю вас всех, есть тут справедливость? Мое мнение, как подпишем, надо бы посовещаться: может, сделаем так – чтоб легко и просто он не ушел… Как думаете?
– Обсудим, – ответил ему Малютка. – Не задерживай бумагу, дальше двигай.
И пришла бумага ко мне…
А мне очень холодно, прямо ужасно холодно. Кончики пальцев совсем-совсем замерзли… Почему это все на меня накинулись? Зачем это я им понадобился? Надо бы им было найти большого человека и его спросить. А я – маленький человечек, как зеленая лягушечка под коряжкой…
«Цени, парень, из всей роты один ты живой остался…»
Я хотел подписать, но сильно неудобно мне стало. Вот, Огородник – хороший человек, а ему не нравится прибить разбойника. А Вольф – плохой человек, очень злой. И Тюря злой, я знаю. А Бритый еще хуже, он кусачий, как собаки были, когда еще были собаки. Вот. А Хромой – тот вообще паразит. Новичка я не знаю, а Малютку не поймешь, он хитрый. И всем им нравится разбойника прибить. Вот оно как. Один хороший против, три плохих за, и еще один за, которого не поймешь, и еще один за, которого я не знаю…
Ой-ой!
Чего делать?
Побьют меня, если я не буду подписывать. Или совсем убьют, все мне попереломают…
А я сражался. Не хочу их больше пугаться. Если надо, я с ними тоже драться стану.
Чего мне хочется? Не Огородник чего хочет, и не Малютка чего хочет, и не Бритый чего хочет, и не все чего хотят, а я чего хочу? Ну… как… вот… я… я знаю, чего я не хочу, чего мне не нравится. Мне не нравится грубость и злобность. Я хочу тихости, и чтобы все были добрые. И никто бы никого не обижал. Ханна один раз сказала: «Экий ты кроткий!». Это не как крот, это такой милый, хороший, незлобный кто-нибудь. Какое хорошее слово! Кроткий… Вот кроткий бы ни за что никого не убил… Один я ото всей роты остался. А вчера… вчера сколько народу поубивали? А еще раньше сколько народу померло разными способами, когда Мятеж был и еще после Мятежа? Нет же, пусть еще одного не убьют, пусть еще один поживет…
И я сказал:
– Надо быть добрыми людьми…
И ничего подписывать не стал. Отдал листок Боунзу. «Цени, парень…»
Они все вокруг молчат, они все на меня смотрят. И я тогда еще сказал:
– Надо быть кроткими людьми… Тогда Бритый Эд как захрипит на меня:
– Убью тебя… Потом найду и убью тебя, засранец… Не прощу. Запомни, муха навозная, никогда тебе не прощу…
И Бритая Кейт туда же:
– Одно дело тебе доверили серьезное, придурок, и то сделать не смог. Ты думаешь, чего ради тебя в олдермены…
– Цыц, Кейт! – это Малютка.
– Я не придурок.
А чего она еще про олдерменов-то? Я не понял. Ну да, олдермен я. Вот и не хочу подписывать. Да. Хотя очень мне страшно. Но я олдермен, и я не должен бояться совсем ничего…
– Ладно-ладно, – говорит старик Боунз, – бумага уже у меня. Чего привязались к убогому?
– Я не убогий.
– Да, Капрал, да, старина. Прости, это я глупость сказал. Малютка ему тогда:
– Не трепи, Боунз. Люди мерзнут.
А Боунз вздохнул тяжко два раза и говорит:
– Я вроде бы очень старый, чего мне жизнью дорожить? Мне бы пора жизнь в грош не ставить, хоть свою, хоть чужую. Пожил, одной ногой на том свете стою… А мне все равно жалко. Я еще помню те времена, когда тут кое-кто верил в Бога, когда тут помнили слова «не убий»… Да.
– Да не трепи ты, Боунз!
– Да, Фил. Я недолго. Я только хочу сказать, что жить мы вроде начали чуть получше. И на людей опять становимся похожими. Одного нам не хватает. Не хватает нам милосердия. Все есть. Понемножку, а есть. Только милосердия у нас нет ни крупинки. Капрал хоть и… а правду сказал. Я не буду подписывать.
Тут Бритый Эд с места своего взвился, подскочил к Боунзу и по уху ему – р-раз тресь, два тресь. А Вольф кричит Бритому: «Освободи-ка место, я ему тоже фасад попортить желаю…». Тогда Боунз им говорит:
– Дряхлого деда ударить не страшно. Вчера-то вы оба от людаков бегали…
– Замолчи, ты, старая ветошь! Раздавлю тебя! – это Бритый ему ответил. Но тут Алекс опять захихикал. И Бритый глядит на него, глядит, уже не трогает Боунза. Сбился. Вот. Понятно ему стало: точно же, видели все, как он убегал. И про Вольфа тоже правда, он тоже убегал. А Капитан не убежал. И Огородник не убежал. И я вот не убежал, хоть я и кроткий. Алекс громко так хихикает, очень громко. Вредно он хихикает. Бритый от старика Боунза отходит и молчит. И Вольф молчит. Не вышло драки.
Боунз листочек передает.
Дошло до Длинного Тома. И Том расписался. А как расписался, то сказал:
– Вот что, Боунз. Я тебя уважаю. Ты почтенный человек, давно тут с нами. Почитай что с самого начала.
– Я тут жил и до Мятежа, Том.
– Да, я помню. Так вот, тебя все знают, к тебе и счет особый. Капрал – простой человек, к тому же несмышленый… а ты совсем другое дело…
Я хотел сказать: «Я не несмышленый», – но не стал.
– В общем, плохо ты подумал, Боунз. Или свою жену мало любишь. Вот мы оставим этого гаденыша в живых. Он ловкач, проныра, а слову его веры нет никакой. Убежит он, скажем, а потом к нам вернется… с новыми громилами. А ну как жене твоей головешку открутит? А? Что скажешь? Или моей жене? Больше надо о таких вещах думать, Боунз.
Старик Боунз тогда головой покачал, ничего не сказал. Непонятно, согласился он с Длинным Томом или нет.
– Теперь ты, Салли, – говорит Фил Малютка. Ага, значит, женщину зовут Салли.
Берет она бумагу. Смотрит на нее. В другую руку перекладывает. Потом обратно же листок кладет в ту руку, которой в начале бумагу взяла. Потом опять перекладывает. Хромой к ней поближе подходит:
– Не подведи, детка…
Женщина Салли вся вскидывается и смотрит на Хромого страсть как сердито:
– Дома у тебя детка! А я олдермен Салли Маккой.
– Да я что? Я ничего. Просто давай, давай, Салли, давай, милашка…
– Хаким, заткнись! – и Хромой слушается мэра, тут же Хромой затыкается.
А Салли все бумагу теребит. Подмигивать чаще стала, прямо глазом тарахтит… Нервничает. Я вот тоже очень нервничал, я ее понимаю. Я еще до сих пор весь нервный. Когда ко мне в жилище змеюка заползла с двумя головами – одна висит как бы дохлая, а другая изо всех сил шипит на меня, – я тоже очень-очень нервничал. Это еще когда было? Года два назад, наверное. Или три.
Ну, женщина Салли вертит-вертит листок, потом говорит:
– Я не знаю… Надо подумать. Зачем нам торопиться? Возможно, найдется какой-нибудь третий… новый… в смысле, лучший выход из положения? Куда мы торопимся? Я не готова. Нет, я не готова…
– Дура! Дурища! Вот дура-то! – кричит Хромой.
– Просто дайте мне подумать.
А Хромой уже не кричит, а прямо рычит, будто бы он собака.
– Чем рассуждать, иди ко мне сюда, – и Хромой показывает себе между ног.
А она ему:
– Дружок, я полагаю, у тебя там тоже все… хроменькое.