Страница 6 из 81
Старуха, бесшумно сидевшая в углу комнаты (мы даже забыли о ней), могла видеть движения его губ. Она вдруг резко выпрямилась, и руки ее быстро заходили в воздухе — слова на языке жестов.
Старик кивнул, видимо, принимая доводы супруги.
— Вы уж извините, но у нее свое мнение на этот счет. В каком-то смысле нашего сына действительно можно назвать главой… общины, причем очень обширной. Он занимается… ну, скажем, целительством — не знаю, как это точнее назвать. Его сторонники утверждают, что он буквально творит чудеса. Не знаю… Но он, конечно, и в самом деле совершенно необычный человек.
Его жена, стоя напротив, неотрывно читала по губам. Сделав несколько жестов, она снова вступила в разговор.
— Она говорит, что он Мессия. И люди нового тысячелетия убедятся в этом, — перевел старик. — Насколько я знаю, многие разделяют это мнение. Из тех, кто считает Джошуа святым…
Старик поправил вырезку из «Newsweek», так что фотопортрет теперь снова висел абсолютно ровно.
— Может быть, — согласился он, — все может быть… Во всяком случае я не спорю.
Он бросил еще один взгляд на фотографию в круглой рамке венка.
— У меня нет собственного мнения по этому поводу. Возможно, будь он моим сыном… Но он не мой сын. А в детстве, когда он рос в нашем доме… ну что я могу сказать? Тогда он был таким же, как и все остальные мальчишки.
Старик (только сейчас я подумал, что до сих пор не знаю ни его имени, ни фамилии) опустился было на диван — но ему тут же пришлось повернуться к глухонемой, возобновившей жестикуляцию.
— Хорошо, хорошо! — ответил он ей с заметным раздражением.
— Я им это уже рассказал!
Но женщина продолжала свою бурную «речь», и он со вздохом повиновался:
— Сами мы выросли здесь: этот замок тогда еще стоял. Когда я вернулся с войны, наших родителей уже не было в живых. Ее отец работал у старого графа секретарем; он погиб в Северной Африке. Мать служила здесь кухаркой и умерла незадолго до конца войны от рака легких. Да, во время войны тоже умирали от рака… Мой отец был тут садовником — он пропал без вести в России; мама, возможно, даже уцелела — она вроде бы должна была оказаться в американской зоне. Но с тех пор она не давала о себе знать.
Он закашлялся, прикрывая рот ладонью.
— В общем, мы остались одни. А ведь в документах должен быть указан отец ребенка — ну так почему бы не я? Мы ведь не чужие друг другу люди… Она вот-вот должна была родить: я вернулся через девять месяцев… вот и у нее — почти девять месяцев…
Кашель трепал его. Одной рукой он вцепился в подлокотник дивана, второй все еще пытался прикрывать рот. И, словно пытаясь успеть, говорил, не обращая внимания на спазмы:
— Ну, беременна. За время войны бывали вещи и похуже… Беременна от того неизвестного — понимаете? Того, которого майор располагавшейся здесь части…
Кашель прекратился.
— …приказал расстрелять, — закончил он совершенно обыденным голосом.
Мы молчали.
— …А она все видела. Видела расстрел, видела, как труп положили в «лендровер», закатили в сарай, облили бензином… Чтобы — никаких следов. Пепел и спекшиеся листы металла…
Он снова зашелся в кашле, все-таки пытаясь пробиться сквозь него словами рассказа. Но старуха сделала какой-то знак — и он прекратил эти попытки.
(Впоследствии Оппенгеймер, встряхнувшись, мобилизовал свой профессиональный подход — и авторитетно заявил, что при таких обстоятельствах бурный кашель, мешающий говорить, означает психологическое несогласие с оглашаемой версией, внутреннее сомнение в ней.)
— …Он был для нее как посланец небесный. — Приступ миновал, и теперь старик снова говорил самым обычным голосом, даже с некоторой иронией. — Весь в белом: в белом костюме, на белой машине невиданной красоты. Бог из белой машины. И говорил о вещах поистине небесной сладости: о том, что вот-вот закончится эта страшная война и дальше все будет не то чтобы совсем хорошо, но гораздо лучше, чем сейчас… Довольно опасные слова именно в те дни, вы не находите? Конечно, если думать не о том, чтобы вскружить голову шестнадцатилетней девчонке…
Он снова закашлялся. Достал из кармана носовой платок, вытер губы.
— …Потом, когда все кончилось, они собрались на совещание в одной из комнат замка — почти все офицеры, которые были здесь, и армейские, и эсэсовцы. А солдатам не было приказано обращать на нее какое-то особое внимание. Ну, в те дни солдаты вообще уже не знали, на что им обращать внимание. И вот… Бензин у них еще оставался, не так его много и требуется, чтобы сжечь автомобиль. А мы, конечно, с детства знали тут все лазейки и потайные ходы. Она затащила в помещение над складом боеприпасов — тут был большой склад боеприпасов — две канистры, разожгла костер так, чтобы огонь вскоре добрался до них… Был взрыв. Был очень сильный взрыв. Она не думает, чтобы кто-нибудь из них уцелел.
Мы все невольно посмотрели в окно. Багряные руины замка высились искалеченной громадой.
…Я обгонял группу за группой — они растянулись вдоль дороги, измученные, удивленно оглядывающиеся на свет моих фар.
Бундесверовские учения? Никогда их не проводили в нашей округе, тут и военного полигона-то нет.
— Выключи свет! — крикнул мне кто-то из них.
Этот крик словно эхом передавался вдоль цепи групп, мимо которой я проезжал. Но видимость по-прежнему оставалась отвратительной — и я не хотел свалиться в кювет или, чего доброго, налететь на кого-то из этих измученных людей.
Однако на нынешних юношей бундесверовского розлива эти люди совсем не походили: многие из них были небриты, иные — в повязках, местами окровавленных, а кое-кто и прихрамывал, опираясь на импровизированные костыли. Но строй все держали четко.
Кино здесь, что ли, снимают?
Точно: массовка для исторического фильма! Достаточно взглянуть на каски времен второй, мировой.
И все-таки — куда и откуда они идут?
Проще всего было, притормозив, задать вопрос кому-нибудь из них — но я почему-то не рискнул так поступить. Вообще, у меня сейчас была единственная цель: как можно скорее выбраться из этого странного и страшноватого места.
«Анджеле Хаген» — значилось на углу конверта. Дальше следовал адрес и индекс.
Рядом с конвертом старик водрузил небольшую стопку тетрадных листов. Они были сложены аккуратно, но в произвольном порядке, так что мы, начав читать, далеко не сразу смогли определить последовательность событий.
— Почему вы не отправили это по адресу? — спросил я. — «Анджела Хаген» — это ведь его жена?
Старик только устало отмахнулся:
— Да нет никакой Анджелы Хаген, во всяком случае — по этому адресу. Как и самого адреса. Я туда ездил, даже дважды. Первый раз — еще в сорок шестом, на велосипеде: это близко, деревня Хайнрейн. Ни тогда, ни в следующий раз никаких Хагенов не нашел. Хайнрейн — не Берлин и не Франкфурт, там все друг друга знают… Да, кстати, нет в ней и улицы Штигрицвег, на которой эта Анджела якобы должна проживать! Так что — извините…
Он снова закашлялся. Этот разговор был ему явно неприятен.
— Ну, раз так — моя жена решила оставить эти записки себе. Просто как доказательство, что отец ее ребенка действительно существовал…
Мы все трое (включая Лизу) только переглянулись.
— Она нашла конверт в той комнате, всего через несколько минут после того, как его вывели наружу и поставили спиной к стене замка, — продолжал старик. — Жена рассказывала, что он сохранял присутствие духа — но, кажется, все-таки в последние мгновения снова как бы перестал верить в происходящее, не мог принять его всерьез. Да — вот так все это было.
Глухонемая старуха по-прежнему следила за его губами. Она кивнула, соглашаясь.
…закончилось. Передо мной было открытое тюле. Свет фар очерчивал вдалеке силуэты одиночных деревьев.
Дорога и здесь не была заасфальтирована, к тому же она отчего-то шла непривычно частыми изгибами. Я попробовал поймать какую-нибудь радиопрограмму — но на всех волнах почему-то шел сплошной шум. Мобильный телефон тоже словно умер.