Пора волков

Те люди, должно быть, остановились попоить лошадей у родника в Клюси, потому что из деревни они вышли лишь через четверть часа. Один из них кашлял нехорошим грудным кашлем. Сквозь кашель он пытался что-то произнести, но его душила мокрота. Затем Матье различил голос молодого возницы, окриком останавливавшего лошадей. Скрип колес стих, и опять наступила тишина, нарушаемая лишь надрывным кашлем. Послышался женский голос, который произнес:

– Жоаннес, тебе нельзя идти – больно ты бухаешь. Залезай сюда. Под парусину. Это тебе от тумана так плохо.

Тот, должно быть, влез с трудом в повозку, ибо его тут же одолел новый приступ кашля. Женщина сказала:

– Так оно лучше будет. Пьер, давай трогай.

Щелкнул кнут, и опять послышался скрежет металлических ободьев по каменистой дороге.

Матье проводил глазами упряжку. Под парусиновым верхом переднего фургона мужчина по-прежнему захлебывался кашлем, и женщина что-то ласково говорила ему.

Дождавшись, чтобы повозки исчезли в тумане, Матье поднялся на дорогу и пошел следом за ними.

Лошади шли шагом. Тот, кто их вел, знал свое дело. Матье слышал, как он разговаривает с ними, а когда дорога стала круто спускаться к большаку, ведущему в Понтарлье, – большаку, которым так часто хаживал Матье, он оценил, как вовремя тот возница выпустил колесные башмаки. Металл визжал, лошади то и дело скользили, и тогда слышался голос:

– А ну, легче! Легче!

Матье объяснил вознице, что выбраться на плоскогорье можно только по большаку – надо доехать по нему до Сернана, но это – не больше четверти лье. Как завиднелся большак, возница, следуя совету Матье, остановился. Другой – тот, что в фургоне, – уже не кашлял; слышалась лишь болтовня двух малышей.

– Мари, вели-ка ребятам помолчать, а то не услышим, едет кто или нет, – раздался голос возницы.

Женщина сказала что-то и детишки умолкли; воцарилась плотная настороженная тишина – разве что обвалится вдруг где-нибудь в ветвях комок инея. Вот лошадь ударила копытом, а вот высоко в поднебесье, точно гонимые своим криком, пронеслись невидимые галки.

– Сдается мне, можно ехать, – проговорил парень. – Но будьте на стреме. Ежели только появятся «серые», тут лучше кидать фургоны и уносить ноги, благо туман такой.

Он обошел повозки, убрал колесные башмаки. Его шаги, лязг металла, стук дерева казались оглушительными в густой тишине. Вернувшись к передней повозке, возница крикнул, щелкнул кнутом. Дорога все еще шла под откос; воспользовавшись этим, парень пустил лошадей рысью – они бежали тяжело, но споро. Шум разрастался, ударяясь о скалу, которая угадывалась слева. Три добрые лошадки в мгновенье ока поглотили четверть лье, и обоз, съехав с большака, вскоре свернул вправо.

Матье, оставшийся далеко позади, хотел было тоже срезать, но он знал, что солдаты герцога Саксен-Веймарского сожгли деревню, и любопытство возобладало над страхом перед опасной встречей.

Здесь, в каких-нибудь двух лье от Салена, он частенько сворачивал на постоялый двор – давал напиться и передохнуть лошадям после слишком крутого подъема. Тогда это была пригожая деревенька в пятьдесят дворов, прилепившихся у подножья гор – там, где начинается плоскогорье. Дома из добротного камня, крытые дранкой, стояли вдоль большака и пересекавших его дорог на Ла-Марр, Жерезу и Л'Абержман. Далеко разносились звонкие удары кувалды и молота троих кузнецов. Прямо с главной дороги можно было поприветствовать сапожника, сидевшего в своей мастерской. Дымила труба сыроварни. В любой из трех харчевен служанки охотно угощали тебя винцом из самого Пюпиллена.

За короткое мгновенье перед глазами Матье промелькнули все эти знакомые лица. Он подходил к деревне и, еще не успев увидеть первый дом, почувствовал возрожденный сыростью запах пожарища. Прошло уже много месяцев с тех пор, как пожар потух, но головешки еще, наверное, тлели, затаившись под рухнувшими балками, под кучами сена и соломы.

Пламя не пощадило ничего. Между почерневшими стенами торчали остатки обуглившихся деревянных стропил, что рухнули, погребя под собой всю утварь и превратив ее в обломки. Ободья и оси колес обозначали места, где находились повозки; бесформенные куски железа торчали там, где была мастерская старого крикуна-тележника, который так хорошо умел отладить повозку, пока, бывало, пропустишь два-три кувшинчика вина. Матье с трудом узнал то место, где на перекрестке был постоялый двор. Уцелела одна лишь печь для хлеба – словно огромный зверь, разинув пасть и зевая, созерцал руины. Наверняка трупы еще лежат под развалинами, и, представив их себе, Матье на секунду как бы ощутил запах мертвецов возле саленских бараков. Но если не считать смрада пожарища, холод убил тут все прежние запахи – и запахи жизни, и запахи смерти, – и иней стирал мало-помалу следы бушевавшего тут огня.

15

Так шли они, пока не поднялся северный ветер. Матье слышал, как он подкрался сзади, – точно солома зашуршала по плоскогорью. Возница знал, что сейчас должно произойти; он свернул с дороги и пошел за черными кустами терновника, создававшими довольно высокую естественную изгородь. Туман поднялся волнистой пеленой, словно сохранившей неровную форму обнаженного теперь плоскогорья. Все вокруг сразу показалось грязным: и пятнистые – то зеленые, то светло-охристые луга, и серые скалы, торчавшие, будто горбыли, там и тут, и леса на холмах, где передние ели росли вперемежку с голыми деревьями и еще сохранившими осеннее убранство дубами. Время от времени сквозь просветы в изгороди Матье видел обоз и провожатого, шагавшего рядом с головной лошадью. Матье дал ему уйти подальше вперед и вышел на дорогу, лишь когда второй фургон перевалил за вершину холма. Плоскогорье было холмистым, и Матье так и шел – спускался с пригорка, лишь когда обоз нырнет за следующий холм.

Иногда после остановки Матье трудно было продолжать путь. Он шел не задумываясь, точно завороженный этой упряжкой, шумом колес, стуком копыт, но чем дальше отходил он от бараков, тем труднее было ему не вспоминать их. Сам того не желая, он представлял себе отца Буасси, стоящего перед недоконченным рвом. Слышал насмешки Антуанетты, брань стражника, его грубый смех. Матье не знал еще, будет ли он тайком следовать за незнакомцами до самой границы или в конце концов присоединится к ним. В общем-то, быть может, и удастся им объяснить, что никакой заразы он никому не передаст, ибо носит омелу, отгоняющую хворь. Туман еще держался, и Матье подумал, как было бы хорошо, если бы провожатый опять заблудился. В этой пустыне один только он, Матье, мог бы указать ему дорогу. Правда, теперь юный возница ничем не рискует, он не потеряется, даже если никогда тут не ездил. Надо только все время держать к вершинам. Так Матье шел вслед за ними, радуясь тому, что лошадям тут легко бежать, а вот ежели вдруг дорога ухудшится или пойдет снег, – тогда другое дело.

Туман приподнялся – ровно настолько, чтобы дать разгул пороше, которая, будто лезвие бритвы, заходила по земле. Этот несущийся на крыльях ветра туман и делал небо таким низким и тяжелым, темневшим с каждой минутой, таким непроглядно-серым всюду, куда ни посмотри.

– Не удивлюсь, ежели вот-вот снег повалит. А тогда уж наметет сугробы: снег с порошей – будет снег хороший. Так моя мать бывало говорила. И ведь правду говорила. Я сам видал, особливо тут, на плоскогорье.

Он заговорил вслух, быть может, чтобы отогнать от себя мысли о бараках, но и для того, чтобы не чувствовать одиночества да и просто по привычке. Обращался он к вьюге и к необъятной мертвой пустыне – совсем как если бы говорил с лошадьми. Он шел как обычно, когда шагал с обозом, и у него возникло радостное чувство, будто и сейчас он ведет обоз.

Однако время от времени он оборачивался и внимательно оглядывал дорогу позади себя и холмы справа и слева, которые он мог различить. Нет, места здесь не самые лучшие – сразу не спрячешься. Лишь кое-где торчали редкие купы деревьев, а до настоящего леса пришлось бы бежать несколько лье по открытой местности.